Время вороньих песен - Мара Вересень
– Осталась уйма следов вашего пребывания в кабинете мужа незадолго до его смерти, – продолжил ведьмак, – рана на теле Огаста Арденна, нанесенная вами лично, орудие, которым вы ее нанесли, ваш энергетический след, который сложно с чем-то спутать, и ваша кровь на полу и стенах. Ее было куда больше, я полагаю, потому что следы нейтрализатора там тоже есть. Активизировавшееся проклятие “темный омут”, убившее вашего мужа, основательно взбаламутило там все, и сказать точно, в какой последовательности и в какой интервал ночи все случилось, невозможно. Вы там были, служанка это подтвердила. Проклятие не ваших рук дело, но то, как вы запускаете каскад заклинаний, я видел практически собственными глазами.
Теперь Пешта смотрел на меня. Густые черные ресницы бросали на глаза такую плотную тень, что они казались двумя провалами. Руки замерли. Он сжал пальцы с такой силой, что костяшки побелели и, казалось, вот-вот проткнут кожу. Нос заострился и как никогда напоминал клюв, в глазах-провалах с расширенными до предела зрачками опасно сверкнуло зеленью.
– Как считаете, – прошипел он, чуть наклоняясь вперед, – какую роль сыграет эта, упомянутая последней деталь, которой (вот удивительно!) до сих пор нет в вашем деле, на принятие решения судьей?
– Ну наконец-то, – в тон ему произнесла я. – Неужели для того, чтобы вы хоть что-то объяснили, нужно было вас всбесить.
– Можно было. Просто. Задать. Вопрос. Но вы ведете себя так, словно вам совершенно плевать на свою жизнь, и делаете все, чтобы лишиться ее поскорее: хамите, нарушаете правила, устраиваете магические дебоши, пытаетесь повлиять на надзирающего офицера с помощью сомнительных средств, безнадзорно болтаетесь по городу и… – Он резко замолчал, поймав явно не относящиеся к делу слова на кончике языка.
– И? – я приподняла бровь. Обычно перед зеркалом у меня не выходит, а тут вот само собой.
– Именно от меня, госпожа Арденн, зависит, дождетесь ли вы суда в комфортных условиях и с минимальными ограничениями, или будете ожидать его в изолированной камере два на два метра, и единственным вашим общением с миром будет рука стражника, просовывающая в щель миску с едой.
Его голос сделался вкрадчивым, и моей спине стало холодно, а в груди, наоборот, жарко, но пусто. Так случается, когда сердце в пятки уходит.
– С вами, госпожа Арденн, обошлись очень и очень мягко, учитывая характер обвинения. Догадываетесь почему?
Я молчала. Пешта дернул меня за руку, сжав запястье горячими клещами, с силой уперев большой палец в печать-ограничитель.
– Потому что вот это, третье кольцо, неактивно. Вы не способны распоряжаться магией без проводника, активированного на вашей собственной крови, как будто вы не живое существо, а… артефакт.
Когда Холин касался печати, мушки знаков пришли в движение, теперь же они трусливо поджали завитки, и даже выцвели. Пешта разжал пальцы, и моя рука брякнулась на стол.
– Так что в следующий раз, прежде чем открыть рот, чтобы сказать очередную остроту, подумайте, стоит ли мгновение пустой радости лимита на перемещения, ограниченного этим домом и дорогой до ближайшей бакалейной лавки, и печати отчуждения, чтобы ни одной душе ни за что в голову не пришло подойти к вам ближе, чем на три метра.
Он резко поднялся и сгреб со стола свои вещи.
– Зачем вам моя кровь?
– Затем, – он оперся рукой и склонился ко мне, нависая черной глыбой, – что по всем законам живого вы не можете существовать, но вы – есть. Что с вами не так, госпожа Арденн?
– А с вами, ведан Пешта?
Ведьмак скрипнул зубами. И ушел. Грохнула дверь, стеклянная полка в правой от меня витрине хрупнула и сложилась, погребая под осколками странные статуэтки, горшок с высохшим цветком и остатки моих надежд.
Я с полной самоотдачей жалела себя примерно с полчаса, потом утерла рукавом лицо и пошла поискать что-нибудь, чем и куда можно убрать стекло.
На самом деле я дважды начинала читать правила, что Пешта мне выдал, но и в первый, и во второй раз, дойдя примерно до пятой страницы, убеждалась, что у меня нет на себя прав. Мне оставили отчаяние, как я и просила. И это было даже хорошо. Потому что единственное, что я, оказавшись здесь, делаю лучше всего – отчаянно хочу жить. Это и есть моя магия.
5.3
Убрав беспорядок, я занялась домашними глупостями вроде перекладывания полудюжины тарелок из одного угла посудной полки в другой, мытья чашек, складывания полотенец, протирания окон, дверных ручек, перил… Остановилась я только когда поняла, что больше мне совершенно нечем заняться. Примерно в это время явился мой первый покупатель. И дом его впустил, хотя когда калач являлся с инспекцией, мне приходилось спускаться, чтобы дверь открыть. Степенного вида гном вошел в лавку и постучал по колокольчику.
После ухода посетителя я стала счастливой обладательницей пятнадцати чаров, а гном – набора трубок для курения в плоском футляре с инкрустацией. После гнома зашла веда Зу-Леф. Мы уединились в чайной комнате (буду так ее называть) и за чаем, обычным, посплетничали о соседях.
Сплетничала в основном Аманда, скользя зелеными глазищами по стеллажу с моими сокровищами. Та самая усыпившая меня убийственная музыкальная шкатулка и стеклянные, а точнее, каменные шарики, были среди прочего. Да и шкатулку я звала музыкальной просто по аналогии. Стоило открыть крышку и вращающееся колесико наполняло помещение густой тишиной. А шарики я просто в вазу ссыпала. Мне нравилось совать туда ладонь и перебирать их. Среди идеально черных и идеально белых был один светло-серый с черными угловатыми прожилками. Этот мне нравился больше прочих. Вот и сейчас, пока веда болтала я, стоя у витрины, перекатывала шарик в пальцах.
– Это хаулит, – сказала подкравшаяся Аманда. – Считается, что этот камень имеет душу, подобно живому существу. Кахолонг, вот эти белые, – чистый свет, а обсидиан – тьма. Но это все орочьи сказки. Просто живущим нужны символы.
– Алтарный камень в храме из кахолонга?
– Именно.
Я оставила хаулит и взяла кахолонг. Шарик был тяжелый и прохладный, но вспоминался мне не белый зал храма Света, а его копия-негатив, который я видела в полусне.
Веда заметила, что “волшебного” чая стало меньше, и принялась выпытывать. Но не
