Век Людовика XIV. История европейской цивилизации во времена Паскаля, Мольера, Кромвеля, Мильтона, Петра Великого, Ньютона и Спинозы: 1648—1715 гг. - Уильям Джеймс Дюрант
Ни одна из этих загадок не находит ответа в разуме. Если мы доверимся только разуму, то обречем себя на пирронизм, который будет сомневаться во всем, кроме боли и смерти, а философия в лучшем случае станет рационализацией поражения. Но мы не можем поверить, что судьба человека такова, какой ее видит разум, - бороться, страдать и умирать, порождая других бороться, страдать и умирать, поколение за поколением, бесцельно, глупо, в смешном и избыточном ничтожестве. В глубине души мы чувствуем, что это не может быть правдой, что было бы величайшим из всех богохульств думать, что жизнь и вселенная не имеют смысла. Бог и смысл жизни должны ощущаться сердцем, а не разумом. "У сердца есть свои причины, которых не знает разум". 62 и мы правильно делаем, что прислушиваемся к своему сердцу, "возлагаем веру на чувство". 63 Ибо всякая вера, даже в практических вопросах, есть форма воли, направление внимания и желания". (Мистический опыт глубже, чем свидетельства органов чувств или доводы разума.
Какой же ответ дает чувство на загадки жизни и мысли? Ответ - религия. Только религия может вернуть смысл жизни и благородство человеку; без нее мы все глубже погружаемся в душевное разочарование и смертную тщету. Религия дает нам Библию; Библия рассказывает нам о грехопадении человека; только первородный грех может объяснить странный союз в человеческой природе ненависти и любви, звериной злобы и нашей жажды искупления и Бога. Если мы позволим себе поверить (каким бы абсурдным это ни казалось философам), что человек начал с божественной благодати, что он лишился ее в результате греха и что он может быть искуплен только божественной благодатью через распятого Христа, то мы обретем душевный покой, который никогда не дается философам. Тот, кто не может верить, проклят, ибо своим неверием он показывает, что Бог не решил дать ему благодать.
Вера - это разумное пари. Если допустить, что вера не может быть доказана, то какой вред вы понесете, если поставите на ее истинность, а она окажется ложной? "Вы должны заключать пари, это необязательно. . . Давайте взвесим, что мы выиграем и что потеряем, если поставим на то, что Бог существует... Если вы выиграете, вы выиграете все; если вы проиграете, вы не потеряете ничего. Тогда без колебаний ставьте на то, что Он существует". 64 Если поначалу вам трудно поверить, следуйте обычаям и ритуалам Церкви, как если бы вы верили. "Освящайте себя святой водой, совершайте мессы и так далее; простым и естественным путем это заставит вас поверить и отупит вас" (cela vous fera croire, et vous abêtira) - успокоит ваш горделиво-критический интеллект. 65 Ходите на исповедь и причастие; вы найдете в этом облегчение и укрепление. 66
Мы совершаем несправедливость по отношению к этой исторической апологии, позволяя ей закончиться на столь негероической ноте. Мы можем быть уверены, что Паскаль, когда он верил, делал это не как азартный игрок, а как душа, озадаченная и измученная жизнью, смиренно признавая, что его интеллект, блеск которого поражал друзей и врагов, не подходит для Вселенной, и находя в вере единственный способ придать смысл и прощение своей боли. "Паскаль болен, - сказал Сент-Бёв, - и мы должны всегда помнить об этом, читая его". 67 Но Паскаль ответил бы на это: Разве не все мы больны? Пусть тот, кто совершенно счастлив, отвергнет веру. Пусть отвергнет ее тот, кто довольствуется тем, что жизнь не имеет смысла, кроме беспомощной траектории от грязного рождения до мучительной смерти.
Представьте себе несколько человек в цепях, и все они приговорены к смерти; каждый день кого-то из них душат на глазах у остальных; те, кто остался, видят свое состояние в состоянии этих товарищей, смотрят друг на друга с печалью и без надежды, каждый ожидает своей очереди. Такова картина состояния человека. 68
Как мы можем искупить эту непристойную бойню, называемую историей, кроме как веря, с доказательствами или вопреки им, что Бог в конце концов исправит все ошибки?
Паскаль спорил так серьезно, потому что так и не смог оправиться от сомнений, внушенных ему Монтенем, либертенами его "лет в миру" и безжалостным нейтралитетом природы между "злом" и "добром".
Вот что я вижу и что меня беспокоит. Я смотрю по сторонам и везде вижу лишь неясность. Природа не предлагает мне ничего, что не вызывало бы сомнений и тревоги. Если бы я не видел никаких признаков божественного, я бы закрепился в отрицании. Если бы я повсюду видел признаки Творца, я бы мирно почивал в вере. Но, видя слишком много, чтобы отрицать [Его], и слишком мало, чтобы уверить меня, я нахожусь в жалком состоянии и сто раз желал бы, чтобы, если Бог поддерживает природу, она открыла бы Его без двусмысленности". 69
Именно эта глубокая неопределенность, парализующая способность видеть обе стороны, делает Паскаля очаровательным как для верующего, так и для сомневающегося. Этот человек ощутил гневную обиду атеиста на зло и веру верующего в торжество добра; он прошел через интеллектуальные извилины Монтеня и Шаррона к счастливому смирению святого Франциска Ассизского и святого Фомы Кемпийского. Именно этот крик из глубины сомнений, эта отчаянная борьба за веру против смерти делают "Послания" самой красноречивой книгой французской прозы. И снова, в третий раз в XVII веке, философия становится литературой, но не с холодной язвительностью Бэкона, не с вкрадчивой близостью Декарта, а с эмоциональной силой поэта, чувствующего философию, пишущего к собственному сердцу в собственной крови. На вершине классической эпохи возник этот романтический призыв, достаточно сильный, чтобы пережить Буало и Вольтера и быть услышанным через столетие Руссо и Шатобрианом. Здесь, в утро века Разума, в те самые десятилетия, когда жили Хкббс и Спиноза, разум нашел претендента в умирающем человеке.
В последние годы жизни, по словам его сестры мадам Перье, Паскаль страдал от "постоянных и все усиливающихся болезней". 70 Он пришел к мысли, что "болезни - это естественное состояние христиан". 71 Иногда он приветствовал свои боли, считая, что они отвлекают его от искушений. "Час боли, - говорил он, - лучший учитель, чем все философы вместе взятые". 72 Он отказался от всех удовольствий, занялся аскезой, порол себя поясом, утыканным железными шипами. 73 Он упрекал мадам Перье
