Гесериада - Автор Неизвестен -- Мифы. Легенды. Эпос. Сказания

* * *

Если сравнить с чем-нибудь то, что произошло у трех ширайгольских ханов, то было похоже, будто небо пошло кругом или побывали здесь тигры. Три хана сговорились сойтись на совет, встав рано поутру, но, увидав павших своих воинов, они и в себя прийти не могут, не только сойтись втроем. Они приказали собирать своих павших и только в полдень могли сойтись.

Первым из них со слезами заговорил Цаган-герту-хан:

— Сказать бы, большое войско сразилось со мною, так нет, не большое! Сказать бы, разбойные люди, так нет, не разбойные! Был всего один человек, но почему же топот при его нападении был словно топот многих тысяч и тем?

— Что это за странное знамение?

— Полно! — отвечает Шиманбироцза. — Разве я не предупреждал тебя и разве ты своим непониманием не заслуживаешь имени круглого дурака? Не ответишь ли ты мне, для чего хубилганы делаются хубилганами? Разве не видно теперь, что лишь только появятся потом тридцать его богатырей, они обратят все наше войско в подобие леса, срубленного их поперечными топорами? И за этими-то троими мы и гнались, да не догнали; и пытались убить их, но не смогли того! И, порешив что их долг — вместо преследования заняться погребением своих павших, они разошлись.

* * *

Обращаясь к Цзаса-Шикиру и Нанцону, Шумир говорит:

— Что нам возиться с этими головами, ушами и пальцами? Давайте их выбросим вон, мы достаточно уже познакомились с подарками друг друга!

— Какую такую тяжесть ты собираешься бросить, Шумир? — говорят они. — Ведь если кому от нее и мучиться, так это меринам трех ширайгольских ханов, кому другому от нее мука? Но, глядя на наши дела, пусть станут по-нашему действовать и прочие тридцать наших богатырей, а придет молодежь — пусть понемногу закаляет свои сердца! Давайте лучше свалим их Цотон-нойону, который, кстати, так заботится о благосостоянии своего муравейника.

Когда три витязя подъехали, Шумир собрал груз и свалил его перед Цотоном.

— Что это такое, милые детки? — говорит Цотон и отворачивается.

— Ах, дорогой дядюшка! — отвечает Цзаса-Шикир. — Неужели ты так оскудел на глаза и на уши, что не можешь распознавать человеческих голов, ушей и пальцев? Не оттого ли и тогда, как враги стояли уже у дверей, ты говорил тогда Рогмо-гоа, что у них нет к нам неприязни, что ей следует только спрятаться. Положим, Гесера-хана нет дома, но разве тебя-то, дядюшки Цотона, тебя, нойона в этом войске, тоже нет дома? А эта добыча разве не добыча мужей?

— Да ведь я, родной мой, — отвечает Цотон, — я потому, вероятно, так и поступал, что боялся, как бы вы не погибли. А добыча эта славная у вас!

Триста меринов они поднесли двух ханшам, Рогмо-гоа и Ачжу-Мерген, в качестве почина-начатка; по одной лошади получили тридцать богатырей, остальных они роздали всем безлошадным великого войска. Цотону же не дали ничего.

6

Единоборство Банджура с Шестипалым

Рогмо-гоа обращается к Цзаса-Шикиру с вопросом:

— Сколько будет очередного караула? Я думаю посылать по жребию.

— Одного, двух богатырей, — отвечает Цзаса, — я отряжу лично, а следующих будем посылать по жребию. Поезжай ты, мой Банджур, сын Амбария.

Банджур также седлает своего вороного коня, надевает свой завороженный черный панцирь, свой черно-свирепый лук с тридцатью белыми стрелами, свой меч — из особой стали. Снарядившись, подъезжает к Цзаса и почтительно спрашивает:

— Должен ли я, мой Цзаса, сообразоваться по силе возможности с твоим поиском или ускорить?

— Следовать моему поиску будет долговато, — говорит Цзаса. — Провей ты ветром раз-другой, словно коршун, нападающий на утку у истоков реки Найранцза, и возвращайся!

Поехал Банджур, поднялся на вершину Элесту-улы, помолился гениям-хранителям своего Гесер-хана и ударил на Цаган-герту-хана, ударил на войско, расположенное в девять рядов. Он снес-скосил девять его знамен, переломал девять флагов, порубил у них девять продовольственных начальников, иде-чинакчиев, отбил у них девять табунов коней-меринов и ушел.

Встав поутру, Цаган-герту-хан послал за своими младшими братьями, и те явились.

— Налетал давешний окаянный опять! — со слезами говорит он.

— Нечего считать, мы знаем! — отвечает Шиманбироцза. Слезами делу не поможешь, надо снарядить искуснейшую погоню!

— Но кто же у нас такой доблестный муж, что ему можно доверить преследование?

— Вели позвать Мергенова сына, Цзурган-эрэхэйту-Шестипалого, пусть отправляется в погоню он!

Является Цзурган-эрэхэйту. Ему подали, загрузив двумя кулями земли Цаган-герту-ханова бурого аргамака, и Цзурган-эрэхэйту поехал, пообещав не только нагнать Банджура, но и передать ему слова Цаган-герту-хана. Банджура он действительно нагнал при переправе через Элесту-ула:

— Отпускай наш табун, тибетский бродяга и нищий вор! Не смей отлучать наших маток от жеребят-однолеток, не смей отлучать наших маток от жеребят-двухлеток, не смей запаливать наших жирных коней, не смей загонять наших тощих коней, не смей сбивать с пути слепых и хромых коней! Как ты смел, негодяй, нападать на нашего Цаган-герту-хана, как ты смел срезать девять знамен, скосить девять флагов, порубить девять иде-чинанчиев, угнать девять табунов коней-меринов? Зачем ты сгубил у него главных темников, а меня считаешь конченным в числе тысячников? Зачем ты сорвал волос со знамен-бунчуков, зачем переломал их древки? Разве наш Цаган-герту-хан не такой хубилган, что может, например, затмить солнце и луну своим мановением? Не я ли Цзурган-эрэхэйту, не я ли выпускаю из одного доброго лука шесть стрел зараз? Но я не могу стрелять потому, что на мне обет поста. Если б стал я стрелять, то отправилась бы, пожалуй, душа моя на дно преисподней. Лучше пусти наш табун добром, негодный!

Отвечает ему Банджур, сын Амбария:

— Ах, отца твоего башку! Сбесился ты, что ли, подлый дурень? Не для того ль я брал табун, чтоб отдать тебе? Как это так: ты, ширайгольский богач, клянчишь лошадей у нищего тибетца! Лучше бы тебе убираться добром. Правильно и то, что у тебя хубилганы, правильно и то, что у Гесера нет хубилганов. И с этими словами он продолжает свой путь, а над самой его головой близко летят три серых орла.

— Смотри, тибетский нищий! — говорит Цзурган-эрэхэйту. — Из трех летящих над тобой орлов передний — мать, а задний — отец. Если я застрелю среднего так, что он упадет прямо возле тебя,