Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот
— Я подчиняюсь, — сказал он с нижайшей покорностью, — Аллаху и повелителю правоверных, его наместнику на земле.
Один из слуг схватился за чалму и сдернул тонкий муслин ему на шею.
— Неужели ты поступаешь так по велению моего господина? — спросил Ималеддин.
— А как же, — ответил слуга, — и еще я должен забрать всё твое имущество и сровнять с землей твой дом, а потом надеть на тебя цепи и отвести к халифу с непокрытой головой и босыми ногами. Но я не стану исполнять всё в точности — мы помним, что ты был добр с нами и твой дом был всегда открыт для нас.
— Раз так велит тебе сердце, — попросил газеб, — когда будете рушить мой дом, оставьте уголок для сестры моей и для нашей старушки-матери.
Ималеддина доставили к подножию царского престола, и он простерся ниц перед своим господином.
— Да благословят небеса, — молвил газеб, — и даруют счастье владыке воли их на земле! О мудрый и справедливый Харун ар-Рашид, чем прогневал тебя смиреннейший из рабов твоих? Чем заслужил он столь суровое обхождение?
— Знаешь ли ты этого человека? — Харун указал на связанного сторожа.
— Да, это сторож нашего квартала, — ответил Ималеддин.
— Знакомо ли тебе это блюдо? — продолжал халиф. — Кто дал его тебе? Как ты посмел отнестись к нему с презрением, подарив самому ничтожному из рабов моих?
— О господин мой, — отвечал Ималеддин. — Будь добр, выслушай меня. Я был у себя, услышал стук в дверь и открыл ее, там стояла старая женщина, которая сопровождала женщину молодую, и она сказала, что ее дочь измучена страшной жаждой, но она не может пить из общей посуды у разносчика воды. «Соблаговоли, молю тебя, — попросила эта женщина, — дать ей напиться». Я вошел в дом, набрал воды и вынес той, что говорила со мной. Ее спутница напилась, и они ушли. Я опять сел на софу у двери, чтобы подышать свежим воздухом, и тут старая женщина вернулась и преподнесла мне вот это самое блюдо с катаифами. «Сын мой, — сказала она, — госпожа, которой вы так любезно дали напиться, благодарит вас за услугу и просит принять этот маленький подарок в знак своей признательности». Она поставила блюдо на вторую софу и исчезла, а вскоре явился этот сторож. Он поздравил меня с праздником Арафата и, как заведено, попросил подарок: я дал ему несколько монет и это блюдо, к которому сам даже пальцем не притронулся.
Халиф, слушая рассказ своего газеба, испытывал вполне естественную для человека столь необыкновенно высокого положения досаду.
«Женщина, которую я вытащил из грязи, — думал он, — отдает незнакомцу сто катаифов, в которые я собственноручно вложил золотые монеты, добавил фисташки и сахар. Отдает за глоток воды! Неудивительно, что она запросила выкуп величиной с дань двух городов. Я посылаю ей знак любви, залог согласия — а она отдала бы его и разносчику воды, если бы не отвращение к его посуде. Вот как относится правнучка Хасера к дарам, которые от всего сердца преподносит ей Харун ар-Рашид: посмотрим, до чего она дошла в забвении своей и моей чести».
— Ималеддин, — задыхаясь от гнева, произнес халиф, — видел ли ты лицо женщины, которой дал напиться?
— Да, — не подумав, прошептал растерявшийся газеб.
Это признание, столь же ложное, сколь нечаянное, добавило к досаде Харуна ревность, и он приказал немедленно привести персидскую царевну и открыть ей лицо точно так же, как Ималеддину.
Когда правнучку Хасера подвели к престолу, халиф сказал:
— Госпожа, ты отправилась в город под предлогом раздачи милостыни бедным и несчастным, а на самом деле пошла, чтобы показать лицо свое этому человеку?
Царевна обратилась к Ималеддину:
— Разве ты видел мое лицо? Кто сочинил эту ложь, которая будет стоить нам наших голов?
— Прости меня, госпожа, — взмолился газеб, — это я, это мои губы солгали, не спросив ни сердца моего, ни рассудка. Вини роковую звезду{30} и злосчастную нашу судьбу, это они заставили меня произнести то, что опровергает моя душа.
Объяснение газеба никак не изменило приказа, который отдал халиф. Палач завязал виновным глаза, после чего обратился к Харуну.
— Повелитель правоверных, — вопрошал он, — дозволь казнить.
— Дозволяю, — ответил халиф.
Палач обошел три раза вокруг приговоренных, каждый раз задавая халифу всё тот же вопрос{31} и каждый раз получая один ответ.
После третьего круга он спросил Ималеддина:
— Хочешь ли ты что-нибудь сказать халифу перед смертью? Это последний раз, когда тебе еще дозволено говорить, но помни, что нет никакой надежды на жизнь.
— Снимите повязку с глаз моих, — попросил Ималеддин, — я хочу видеть моих друзей и близких.
Его желание исполнили, он оглянулся по сторонам, но понял, что никто не смеет выразить ему сочувствие.
В собрании царило гробовое молчание. Воспользовавшись им, Ималеддин воскликнул:
— Я хочу говорить с повелителем правоверных!
Ему позволили приблизиться к трону.
— Ты, в чьей власти казнить и миловать, отложи мою казнь на один месяц, и тогда в три последних дня этого срока ты увидишь нечто необычайное и очень важное для тебя самого.
Халиф поразился уверенности, с которой газеб обещал ему чудо, и повелел заточить царевну и Ималеддина, решив, что успеет расправиться с виновными, если предсказание окажется лживым.
Харун ар-Рашид слышал множество невероятных рассказов и даже видел кое-что собственными глазами, а потому сделался во многих отношениях легковерным: он каждый миг ждал чуда, предсказанного Ималеддином.
Двадцать семь дней пронеслись в череде самых обычных дел и событий. Наконец халиф сказал себе: «Чудеса не найдут меня во дворце: надо выйти им навстречу. Я сам отправлюсь в Багдад на их поиски и никого с собой не возьму».
Халиф не только решил пойти в город без сопровождения, но и облачился самым странным образом: надел огромный тюрбан, жилет из кожи буйвола, почти полностью скрытый под широким кожаным поясом, а сверху — короткое платье из самого простого сукна. Вся его одежда была изрядно потрепана, и вдобавок на ноги он натянул короткие сапоги из толстой грубой кожи.
Затем Харун вымазал сажей щеки, взлохматил брови, спутал бороду, вооружился широким дамасским мечом с
