Рассказы о необычайном - Пу Сунлин
– У меня, знаешь, слишком много мирских пустяков, меня обременяющих, так что идти с тобой я не могу. А вот вести о Чан-э, скажу определенно, до меня очень даже дошли!
Цзун бросился к ней с вопросом, где Чан-э.
– Где она пребывает и куда ходит, все это окутано флером некоей дали, некоей выси, непонятной и непостижимой, так что я, пожалуй, не сумею тебе рассказать во всех подробностях. Но в Западных горах живет одна старая монашенка, кривая на один глаз. Спроси ее – она, наверное, знает!
Затем оставила его у себя спать.
Утром на рассвете она указала ему тропу, по которой Цзун дошел до места. Там стоял старый буддийский храм. Все его стены вокруг вконец развалились. В чаще бамбуков была келья, в половину нареза[270], крытая соломой. В келье сидела старая монахиня и чинила свой халат. Увидя, что пришел гость, она выказала к нему полное равнодушие, оставив его без привета и поклона. Цзун сложил руки в жест приветствия, и только теперь она подняла голову и обратилась к нему с вопросом. Цзун назвался и сейчас же довел до ее сведения, кого он здесь ищет.
– Мне уже восемьдесят лет, – сказала монахиня, – я стара, слепа и от мира совершенно отошла. Откуда мне знать вести о красавицах?
Цзун настойчиво упрашивал, и настроение монахини стало сдавать.
– Сказать по правде, – промолвила она наконец, – я ничего о ней не знаю. А вот завтра вечером ко мне зайдут две-три родственницы, молодые девушки. Может быть, они осведомлены о ней – этого я не знаю. Ты можешь прийти сюда завтра вечером!
Цзун вышел. Когда на следующий день он снова появился, то монахиня куда-то ушла, и обломки ворот были закрыты. Цзун стал выжидать. Прошло много времени, часы уже торопились вперед. Светлая луна взошла в выси. Ночной ворон грустно каркал. Цзуна охватывал страх. Он не знал, куда ему теперь деваться, и принялся нерешительно бродить взад и вперед.
В это время он издали увидел нескольких девушек, пришедших откуда-то к храму. Глядь, и Чан-э тут! Цзун обрадовался до исступления, сорвался, бросился к ней и схватил ее за рукав.
– Ты насмерть перепугал меня, грубый человек! – вскричала Чан-э. – Какая досада, что у этой Дянь-дан такой щедрый язык! Из-за нее придется дать чувству и страсти себя опутать!
Цзун увлек ее, чтобы где-нибудь сесть, схватил за руки и стал на все лады ее ласкать. Рассказал ей о всех своих бедах и мытарствах и сам не заметил, как растрогался печалью.
– Скажу тебе теперь всю правду, – промолвила Чан-э. – Я и на самом деле Хэн-э[271], но присуждена в опале и всплывать и утопать в мирской суете. Мой срок уже истек, и вот я устроила так, что меня будто бы украли разбойники, – это для того, чтобы прервать все твои надежды. Монахиня эта тоже служит у Ванму дворцовой смотрительницей. Я с самого начала отбывания небесной кары получала от нее приют и видела сочувствие. Вот почему всякий раз, когда я удосуживаюсь, то всегда захожу к ней сюда проведать, жива ли она. Отпусти меня, сударь, – а я тогда приведу к тебе Дянь-дан!
Цзун не послушался, поник головой и стал ронять слезы. Дева взглянула вдаль.
– Слушай, – сказала она, – сестры идут сюда!
Только что Цзун оглянулся вокруг, как Чан-э уже исчезла. Цзун зарыдал до потери голоса. Ему не хотелось больше жить, и, сняв пояс, он удавился. И вот в темном-темном забытьи он чувствует, как душа его уже вышла из своей оболочки и в грустном унынии не знает, куда теперь направиться. Вдруг он видит, что пришла Чан-э, схватила его, подняла вверх, так что ноги его отделились от земли, и втащила в храм. Потом толкнула его и крикнула:
– Глупый ты, глупый ты! Чан-э, смотри, здесь!
И он вдруг словно проснулся ото сна. Когда он несколько отошел, дева сказала с гневом в голосе:
– Ах ты, подлая холопка Дянь-дан! Меня погубила и милого убила! Этого я тебе уж простить не могу!
Цзун сошел с горы, нанял повозку и поехал домой. Там он велел слугам собрать вещи, двинулся в обратный путь, выехал за западную стену столицы и явился к Дянь-дан поблагодарить ее. Но дом оказался совсем каким-то другим. Изумленный, вздыхая, он повернул обратно и втайне был доволен, что Чан-э не знает об этом. Когда же он въехал в ворота, то она уже встречала его с улыбкой.
– Ну что, сударь, – спросила она, – видел ты Дянь-дан?
Цзун, сраженный этим вопросом, ответить на него не мог.
– Слушай, сударь, – сказала она. – Уж раз ты нарушил верность Чан-э, то где тебе достать Дянь-дан? Будь добр, посиди-ка здесь, подожди. Она сама должна сюда явиться.
Не прошло и небольшого времени, как и в самом деле Дянь-дан явилась и, растерявшись, порывисто припала к дивану. Чан-э сложила пальцы и дала ей щелчок:
– Ты, бесовская твоя головушка! Немало погубила ты людей.
Дянь-дан била лбом в землю, только и умоляя что об избавлении от смерти какой угодно ценой.
– Ты столкнула человека в яму, – сказала Чан-э, – и еще хочешь освободиться от тела для занебесных пустот!.. Вот что, слушай. Одиннадцатая из дев Просторно-студеного чертога[272] не сегодня завтра спускается в мир, чтобы выйти замуж. Нужно будет ей вышить сотню подушек и сотню пар башмачков. Иди-ка со мной, и будем вместе работать!
Дянь-дан ответила ей почтительным тоном:
– Я бы просила разрешения работать отдельно и посылать вещи в известные сроки.
Чан-э не согласилась.
– Вот что, сударь, – сказала она, обращаясь к Цзуну, – если ты сумеешь, что называется, заставить ее щеки расплыться[273], то я сейчас же ее отпускаю!
Дянь-дан кинула взор на Цзуна. Тот засмеялся, но ничего не сказал. Дянь-дан посмотрела на него гневными глазами и попросила позволения вернуться домой, заявить своим. Чан-э позволила, и она ушла.
Цзун поинтересовался узнать ее прошлое и выяснил, что она – лисица с Западных гор.
Он купил возок и стал ее поджидать. На следующий день она и в самом деле явилась. Домой поехали все вместе. Если кто-нибудь любопытствовал на этот счет, то Цзун отвечал обманчиво.
Однако, с тех пор как Чан-э во второй раз вернулась домой, она стала вести себя серьезно, не острила, как повеса, и не хохотала. Цзун стал ее всячески понуждать к разным нескромным
