Рассказы о необычайном - Пу Сунлин
Цзун в полном замешательстве не знал, на что решиться, взял золото и поехал домой. Нити мыслей у него жестоко перепутались, и в какую сторону идти – вперед ли, назад ли, он совершенно себе не представлял.
Через ночь он осведомил об этом Дянь-дан. Дянь-дан была глубоко согласна с тем, что он сказал, и лишь советовала ему остановиться всецело на Чан-э. Цзун молчал. Она выразила тогда желание стать низшей, наложницей. Цзун обрадовался этим словам и сейчас же послал сваху с деньгами к старухе Линь. Та не сказала ни слова и отдала Цзуну Чан-э.
Когда Чан-э вошла в дом, Цзун передал ей слова Дянь-дан. Чан-э слегка улыбнулась и сделала вид, что очень одобряет. Цзун, обрадованный таким ее отношением, хотел сейчас же сказать об этом хоть слово Дянь-дан, но посещения Дянь-дан уже прекратились. Чан-э, понимая, что это сделано было ради нее, решила в таком случае на время отправиться домой проведать старуху и нарочно дать Дянь-дан случай прийти. Она велела при этом Цзуну украсть у нее привесной карманчик.
Действительно, после ее ухода Дянь-дан явилась, и Цзун стал с ней обсуждать их дальнейшие планы. Она только и сказала на это, чтобы он не торопился. Затем она сняла платье и стала любовно с ним шутить.
Под ребрами у нее висел пурпурного цвета «лотосовый» карманчик[262]. Только что Цзун вознамерился сорвать его себе, как она заметила это, изменилась в лице, поднялась и сказала:
– У вас, сударь, по отношению к некоторым сердце одно, а по отношению ко мне – двойное. Человек с душой изменника! Позвольте после этого прервать с вами всякие отношения!
Цзун исчерпал все, что мог придумать, лишь бы удержать ее и рассеять недоразумение, но она не слушала и решительным шагом вышла.
Однажды Цзун завернул к ним, чтобы наведаться и разузнать. Оказалось, что там уже поселился какой-то новый жилец из У, а Дянь-дан с матерью давным-давно переехали. Ни тени, ни следа! И спросить не у кого! Вздохнул, подосадовал – на этом и кончил.
С тех пор как Цзун женился на Чан-э, его дом сразу же стал богатеть. Потянулись непрерывной линией высокие здания и длинные переходы, заполнившие собой всю длину улицы.
Чан-э любила шутить, острить, балагурить. Как-то раз она углядела картину, изображавшую красавицу.
– Я говорю себе, – сказал при этом Цзун, – что таких, как ты, милая, под нашими небесами нет двоих. Вот только не удалось мне повидать Летящей Ласточки[263] и одалиски Ян[264]!
– Если хочешь их повидать, – ответила Чан-э, – это будет нетрудно.
С этими словами она взяла сверток[265], взглянула внимательно разок и побежала к себе в комнату. Там она стала перед зеркалом и нарядилась, подражая «Летящей Ласточке, танцующей в ветре»[266]. Затем она стала изображать фаворитку Ян, «несущую в себе опьянение»[267].
При этом она то вырастала, то уменьшалась, то полнела, то худела, изменяя свой вид сообразно требованиям того или другого момента. От нее веяло, и дышали ее движения чем-то вплотную точным, тем самым, что было на картине. Во время представления, когда она приняла позу, пришла со двора служанка, которая ее совершенно не могла признать, испугалась и спросила у своих подруг, кто это. И затем только, внимательно всмотревшись в нее, она наконец воскликнула от пробуждения и засмеялась. Цзун был доволен.
– Вот у меня есть своя красавица, – сказал он, – а вместе с ней все красавицы тысячелетий очутились в моей спальне!
Однажды ночью, только что он крепко уснул, ворвались в дверь несколько человек, и на стены стрельнули лучи света. Чан-э быстро вскочила.
– Воры пришли, – сказала она в испуге.
Цзун, проснувшись, хотел прежде всего кричать и звать людей, но какой-то человек приставил к его шее сверкавшее лезвие, и Цзун, трясясь от страха, не смел дохнуть. Другой человек схватил Чан-э, взвалил себе на плечи, и с шумом все они исчезли.
Теперь только Цзун закричал. Сбежалась прислуга. Оказалось, что все драгоценности, бывшие в спальне, целы: не пропало ни мельчайшего пустяка.
Цзун сильно загрустил и, весь придавленный горем, потерял способность соображать. У него не стало больше почвы для сердечных чувств. Пожаловался правителю. Тот послал погоню, чтобы схватить злоумышленников, но никаких решительно вестей о них не было.
Так протянулись нудной чередой три-четыре года. Весь в гуще своих горьких дум, Цзун часто испытывал отсутствие в себе всякой привязанности к жизни.
Под предлогом явки на экзамен он поехал в столицу. Прожил там полгода и все время следил, выискивал, выспрашивал, дознавался – не было способа, к которому бы он ни прибег. Вот как-то раз совершенно случайно, проезжая по переулку Яо, он встретил какую-то девушку с грязным лицом, в рваном платье, еле-еле ковыляющую, словно нищая. Он остановился, посмотрел на ее лицо – Дянь-дан! Цзун оторопел.
– Как дошла ты до столь печального вида? – вскричал он.
– После нашей с тобой разлуки, – отвечала дева, – мы поехали на юг. Старуха-мать у меня, как говорится, «подошла к жизни»[268], а меня схватил злодей и продал в богатый дом, где меня били, позорили, морили голодом и холодом… Не могу даже говорить об этом!
Цзун заплакал, на землю покатились слезы.
– Можно ли тебя выкупить? – спросил он.
– Вряд ли. Боюсь, что хлопот и трат будет много, но ты не сумеешь ничего для меня добиться!
– Должен сказать тебе правду, – продолжал Цзун, – за эти годы у меня появились изрядные достатки. Жалко, что здесь я на чужой стороне и денег на прожитие у меня в обрез. Я не откажусь выпростать всю мошну и продать коня, но, если то, что требуется для выкупа, слишком велико, придется вернуться домой, похлопотать и как-нибудь устроить!
Она назначила ему выйти завтра на западную стену и встретить ее в ивовой роще. Сказала еще ему, чтобы он пришел один и не брал с собой человека. Цзун обещал. На следующий день он направился туда пораньше. Дева оказалась уже на месте. Она была одета в кафтанчик, свеженький, светленький, и выглядела совершенно не той, что вчера. Удивленный Цзун поинтересовался узнать, как это случилось.
– Вчера, видишь ли, – сказала она с улыбкой, – я испытывала твое сердце. На мое счастье, оказалось, что в тебе живет еще настроение того, помнишь, «человека в кафтане из толстого шелка»[269]. Пожалуйста, пойдем к моей убогой хижине. Мне нужно тебе по-настоящему воздать должное!
Прошли несколько шагов к северу
