Рассказы о необычайном - Пу Сунлин
Вот что скажу по этому поводу я, автор этих странных историй:
Появится к нам то, что черной душой именуется[256], мачеха то есть. Глядишь, и вот снова трагедия сына, одетого в листья-камыш[257], налицо. Так, древнее время и наше – одной ведь норы барсуки[258]! Становится горестно очень!
Бывает и так, что захочет из нас кто-нибудь избежать нареканий и сейчас норовит, выпрямляя кривую, уж слишком держаться строжайше прямой. И вот доходят до того, что, сложа руки, попустительствуют детям: пускай, мол, как хотят! И не приструнят их ни разу. Далеко ль это отстоит от жестких мер и наказаний?
Одно скажу: вот я сегодня, например, ударю мной рожденное дитя – и люди это за грубость не сочтут. А вот таким же поступить порядком с ребенком из чужого чрева – сейчас же явятся толпой и будут тыкать пальцы и поносить со всех сторон.
Теперь что до Си-лю. Она, конечно, не была жестокой только к сыну, что ей достался от другой. Ну а, положим, если б свой вдруг оказался умницей? Сумела бы она и в этом случае такое проявить к ребенку отношение, чтоб обелить себя пред светом и людьми?
Смотрите ж, как она, однако, не уходя от неприязни, терпя хулу и клевету, в конце концов добилась того, что один сын чиновным стал, другой богатым, – все это на людях, все прямо на глазах!
Не правда ли, такое поведение, не говоря уже о женской половине, среди мужчин, и то лишь среди стойких, как сталь, встречается, пожалуй!
Изгнанница Чан-э
Цзун Цзы-мэй из Тайюаня, учащийся студент, ездил вместе со своим отцом. Как-то раз на пути они временно остановились в Гуанлине. У отца была старая знакомая старуха Линь, жившая под Красным мостом, и вот однажды он, проходя вместе с сыном по мосту, встретил ее. Старуха настойчиво приглашала их зайти к ней. Заварила чай, стала беседовать.
Какая-то девушка очутилась с ней рядом. Это была исключительная красота! Старик усердно ее расхваливал. Старуха, глядя на Цзуна, говорила:
– Ваш сынок такой тихий, нежный, словно сидящая в тереме девушка. Это признак, как говорят гадатели, будущего счастья. Если вы не отнесетесь к ней с презрением и не откажетесь, то она может послужить вам, как говорится, «при сорной корзинке и метелке»[259]. Что вы на это скажете?
Отец поторопил сына встать из-за стола и велел поклониться старухе.
– Одно слово – тысяча золотом! – сказал он.
Перед этим, оказывается, старуха жила одинокой, как вдруг к ней сама явилась эта девушка, жалуясь на свое сиротство и свои беды. Старуха спросила, как ее зовут. Оказалось, что ее имя Чан-э[260]. Старухе она понравилась, и та оставила ее у себя жить. Сказать правду, она рассчитывала на то, что девушка будет для нее, что называется, «редкостно ценным товаром».
Цзуну в это время было четырнадцать лет. Поглядев на девушку, он в душе ликовал и решил, что отец непременно закрепит дело сватовством. Однако отец, вернувшись с ним домой, как будто забыл об этом. Сердце студента горело, накаливалось. Он тайно от отца сказал матери. Узнав об этом, отец засмеялся.
– Послушай, – сказал он, – да ведь тогда я просто с жадной старухой пошутил! Она не знает даже, если продать желтое золото, сколько за него взять! Ну а я разве мог об этом так легко говорить?
Через год отец и мать вместе умерли. Цзы-мэй не мог забыть своего чувства к Чан-э и к концу траура поручил кой-кому передать о его намерениях старухе Линь. Сначала старуха не приняла предложения. Цзун рассердился.
– Я, – сказал он, – отродясь не умел «гнуть свою поясницу зря». Почему бы этой старухе смотреть на мой поклон как на ни цяня не стоящий? Уж если она нарушает прежний наш уговор, пусть мне хоть поклон вернет!
Старуха сказала на это следующее:
– Я тогда, вероятно, пошутила с твоим отцом и обещала. Может быть, это и было – только окончательных слов мы не говорили. Вот я, значит, и забыла совершенно. Ну, раз ты теперь об этом заговорил, то ведь разве я держу ее, чтобы выдать за «небесной милостью царя»? Скажу коротко: я каждый день ее снаряжала и готовила – да, действительно имея в виду обменять ее на тысячу золотом. Теперь же прошу лишь половину – идет?
Цзун рассчитал, что ему будет трудно это устроить, и дело оставил.
Как раз в это время по соседству с западной стороны сняла помещение одна вдова, у которой была дочь, достигшая уже шпилек в прическе[261]. Ее звали детским именем Дянь-дан. Цзун случайно ее увидал и нашел, что она по красоте и изяществу не уступит Чан-э. Стал думать о ней с любовью и постоянно старался открыть себе к ней доступ разными подарками. Через некоторое, довольно продолжительное время она стала понемногу привыкать к нему и нет-нет да пошлет, бывало, взором глаз ему свое чувство. Однако, как ни хотелось им поговорить, подходящего случая не было.
Как-то вечером она перелезла через стену, чтобы попросить огня. Цзун был в восторге, схватил ее, задержал, и с этих пор они радостно слюбились. Цзун предложил пожениться, девушка отказывалась, говоря, что ее старший брат ушел с товаром и еще не вернулся домой. С этих пор они стали пользоваться всяким предлогом, чтобы друг к другу заходить, и их взаимные отношения уже имели вид и манеры совершенно тесных.
Однажды Цзуну случилось проезжать по Красному мосту. Заметив, что в воротах стоит как раз Чан-э, он быстро помчался мимо нее. Чан-э смотрела на него и подзывала рукой. Цзун остановил шаг. Девушка позвала снова, и он въехал. Она стала ему выговаривать за нарушение обещания. Цзун рассказал, как было дело, и вошел в комнаты. Девушка достала слиток желтого золота и хотела вручить ему, но Цзун не брал, отказывался и говорил:
– Я считал уже своей судьбой разлуку с тобой навсегда. Вот почему у меня появились искания на стороне. Взять золото и думать о тебе значило бы нехорошо поступить с другой. Взять золото и не думать о тебе значило бы провиниться перед тобой. Нет, в самом деле – я не решаюсь брать на себя тяжести проступка перед кем-либо.
Девушка долго молчала.
– О твоем уговоре, – сказала она наконец, – я отлично осведомлена. Этому делу никоим образом не бывать. Но даже
