О милосердии - Луций Анней Сенека
Выбери же, какой из двух примеров ты считаешь наиболее достойным хвалы; если ты хочешь следовать первому, вычеркни себя из числа живых; ты будешь чувствовать отвращение как по отношению к твоим, так и по отношению к чужим детям и, тоскуя о погибшем, будешь являться печальным предзнаменованием в глазах других матерей; ты будешь отталкивать достойных друзей как неприличных в твоем положении; тебя будет удерживать ненавистная тебе жизнь, тебя, проклинающую свой возраст за то, что он не ускоряет твоего конца. Что хуже всего и меньше всего соответствует твоей душе, известной совсем другими, лучшими качествами, — ты покажешь, что ты не хочешь жить и не можешь умереть. Если же ты будешь держаться последнего, более мягкого и умеренного примера, явленного поистине великой женщиной, грусть твоя оставит тебя и тревоги не будут больше изнурять. Ибо как глупо, видит бог, наказывать себя за свое несчастье и не уменьшать, но увеличивать свои страдания! Ты и здесь, верю, сохранишь благоразумие и достоинство, которые проявляла всю свою жизнь: и в скорби можно явить скромность. Находя радость в постоянных воспоминаниях и разговорах о нем, ты и самому этому достойнейшему юноше доставишь лучшую долю, когда он встретит свою мать веселой и радостной, как это было в жизни.
4
Я не хочу требовать от тебя выполнения более суровых предписаний — чтобы ты переносила человеческое горе с нечеловеческой силой, чтобы и в день погребения глаза матери были сухи. Я предоставляю решение самой тебе: оставь между нами вопрос о том, насколько велика и беспрерывна боль. Я уверен, что ты предпочтешь пример Юлии Августы, которую почитала как близкую подругу. Последняя в первые минуты волнения, когда скорбь была наиболее сильной и невыносимой, согласилась выслушать философа своего мужа — Арея и признавала, что он помог ей больше, чем римский народ, печаль которого не хотела смолкнуть; больше, чем Август, который едва выдерживал тяжесть, лишенный этой первой опоры, и едва не был сломлен печалью родственников; больше, чем ее сын Тиберий, сыновняя любовь которого во время этих горьких и оплаканных народами похорон заставляла ее чувствовать, что все, чего ей недостает от сыновей, — это их числа. Вот каким представляется мне начало той речи, которую он сказал этой женщине, заботливейшей охранительнице доброго о себе мнения: «До сегодняшнего дня ты, Юлия, — насколько это могу знать я, всегдашний спутник твоего мужа, ибо мне известно не только то, что происходит публично, но и затаенные движения ваших сердец, — всегда заботилась о том, чтобы в тебе не было ничего такого, что может запятнать твою репутацию. Ты старалась не только в важных вещах, но и в самых ничтожных не делать того, в чем бы тебе пришлось оправдываться перед молвой, этим многоречивым судьей великих мира. Я полагаю, нет ничего прекраснее того факта, что поставленные на высоту жизни должны прощать многое и не просить снисхождения ни в чем. Поэтому ты и тут должна сохранить свой обычай и не позволять себе ничего такого, относительно чего ты впоследствии пожелала бы, чтобы этого не случилось или чтобы случилось иначе.
5
Далее я тебя прошу и заклинаю не быть резкой и недоступной с друзьями. Ибо ты можешь себе представить, что все они не знают, как держать себя, — говорить ли в твоем присутствии о Друзе или нет. Поскольку забвение этого прекрасного юноши явилось бы обидой для него, а упоминание — огорчением для тебя. Когда мы собираемся вместе, мы прославляем его слова и деяния с изумлением, которое он заслужил; в твоем же присутствии соблюдаем относительно него глубокое молчание. Таким образом ты лишаешься величайшего удовольствия восхвалений твоему сыну, которые ты, без сомнения, хотела бы продлить на все времена, даже если бы тебе это стоило жизни. Поэтому допускай, даже вызывай разговоры о нем, не закрывай своих ушей для имени и памяти твоего сына и не считай это слишком тяжелым, следуя обычаям тех, которые в подобных случаях мирятся, как с частью горя, с необходимостью выслушивать утешения. Теперь твое внимание все обращено в одну сторону, и, забывая лучшее время, ты смотришь только туда, где хуже. Ты не думаешь о твоем общении и радостных встречах с твоим сыном, о его детском и нежном лепете, о его успехах в науках. Ты представляешь себе только настоящее положение вещей; на него нагромождаешь все, что можешь, как будто оно и так недостаточно ужасно. Не желай, молю, этой извращенной славы — слыть за несчастнейшую из смертных. И вместе с тем помни, что нет ничего великого в том, чтобы оставаться сильной при благоприятных обстоятельствах, когда жизнь протекает счастливо. Так, морское дело не представляет ничего трудного при спокойном море и благоприятном ветре; должно произойти что-нибудь неблагоприятное, для того чтобы проявилось мужество. Поэтому не позволяй себе падать. Нет, стой твердо, и, какая бы тяжесть ни упала на тебя сверху, неси ее, испугавшись разве только первого шума. Ничем иным нельзя так показать судьбе свое презрение, как равнодушием к ней». После этих слов он указывает ей на живого сына и оставшихся от погибшего внуков.
6
О тебе, Марция, велась тогда речь, и с тобою рядом сидел Арей; смени маску — и он будет утешать тебя. Не думай, что ты потеряла больше, чем любая другая мать: я тебя не ласкаю, не уменьшаю твоей беды. Если судьбу можно побороть слезами, дай нам к тебе присоединиться, пусть целый день проходит в стенаниях, пусть его дополняет бессонная ночь, пусть руки бьют исцарапанную грудь, пусть удары терпит даже и лик, пусть печаль выразится во всевозможных жестокостях, если она этим хоть чего-то достигнет. Но поскольку стонами и битьем себя в грудь нельзя вернуть усопших и никакие сетования и несчастный вид не могут изменить недвижной, навек твердо стоящей судьбы, поскольку смерть цепко держит то, что она захватила, — прекрати бесполезную скорбь. Мы должны совладать с собой, и никакая сила не должна тянуть нас за собой как попало. Позор кормчему, позволяющему волнам
