Мартин Нексе - В железном веке
— Я не могу спокойно смотреть на то пренебрежение, с каким обходятся с нами, крестьянами, — краснея, пробурчал Йенс Воруп; в этот момент он чувствовал себя школьником, вызванным к доске.
— Мы тоже не можем спокойно смотреть на это, — заметил Воллесен, — но только противодействовать-то можно по-разному. Я не уверен, что ваш способ лучше других оправдывает себя. Ты, говорят, собираешься продать своих коней? Сколько же ты за них просишь?
— Две тысячи, таких других лошадок не сыщешь.
— Я их знаю, — коротко отвечал Воллесен.
— Где же ты их видел? — с удивлением спросил Йенс Воруп.
— Я достаточно слышал о них, чтобы составить себе точное представление. И я их у тебя куплю. — Он протянул для рукопожатия свою широкую лапу, но вместо того чтобы пожать и тут же выпустить руку Йенса Ворупа, задержал ее в своих руках, притянул Йенса к себе и взглянул ему прямо в глаза. — Вот что я тебе скажу, — внушительно произнес он. — Ты один из первых среди нашего крестьянства, но в торговле ты, видит бог, сущий ребенок! Твои лошади сегодня стоят по крайней мере в два раза больше, и я мог бы, конечно, положить себе в карман разницу. Но я этого не сделаю... Почему тебе вздумалось их продавать?
— Потому что мне нужны деньги, — смущенно признался Йенс Воруп.
Воллесен с минуту смотрел в окно на проносящиеся мимо пейзажи, затем положил свою тяжелую руку на плечо Йенса.
— Сколько у тебя соломы? Йенс Воруп был озадачен.
— Не намного больше того, что мне нужно, — отвечал он, подумав. — Может быть, вагона два лишних.
— Через неделю я должен поставить двести вагонов, цену дают хорошую. Можешь ты взять на себя сотню вагонов, то есть половину, и скупить их в своей округе?
Йенс Воруп мысленно подсчитал, вернее — сделал вид, что подсчитывает, — такая цифра его совершенно сбила с толку.
— Право, не знаю, — отвечал он, наконец, подавленный тем, что в этой компании чувствовал себя ничтожеством.
— У нас долго размышлять не полагается — да или нет?
И они ударили по рукам, причем у Йенса Ворупа отчаянно билось сердце: нелегкая задача после такого неурожайного лета наскрести в своей округе сто вагонов соломы. Но цена и вправду отличная, в другое время даже за сено столько не платят.
В Фредериции компания разделилась, несколько человек ехали до Копенгагена.
— Тебе надо ехать с нами, — заявили они Йенсу, — там, в столице, совсем другой размах.
Он совсем уже было согласился, но подумал о Марии: он не вернется ночевать, она станет беспокоиться, решит, что с ним что-нибудь неладно. «А солома?» Его уже сейчас пот прошибал при мысли, как раздобыть такую уйму соломы в неурожайный год. Благоразумнее будет сейчас же пересесть в обратный поезд: тогда он еще поспеет домой к ужину и завтра же с утра начнет скупать солому.
— Жены испугался? — со смехом спросил кто-то.
— Нет, у меня дома дела, которые не терпят отлагательства!
Йенс по их глазам видел, что они даже не понимают, о чем он говорит: понятия «дом» для них почти не существовало.
Как раз когда они выходили из поезда, пришел обратно Воллесен, заходивший в другой вагон.
— Ну, теперь можешь не трудиться, — сказал он. — Я за пять тысяч крон переуступил поставку одному человеку с острова Фюн; вот тебе твоя половина. Не очень-то много трудов ты ухлопал, чтобы заработать эти денежки! Верно? Всего наилучшего!
Йенс Воруп стоял, оторопев, на платформе, все еще ощущая пожатие теплых, мясистых рук Воллесена. Да, это оказался действительно легкий заработок! Теперь ему не надо продавать своих милых лошадей. Он пошел в буфет, заказал бифштекс по-гамбургски — свое любимое блюдо, и следующим поездам уехал обратно в Фьордбю.
Как хорошо снова сидеть в коляске, видеть, что даже легкое прикосновенье к поводьям заставляет гарцовать лошадей, — лошадей, с которыми он уже совсем было распростился. Значит, на этот раз им не суждено попасть на фронт! «Да, сидя дома, я, уж конечно, так легко не раздобыл бы деньги», — проносилось в голове Йенса Ворупа, когда он скакал домой по проселочной дороге. Многое, до сей поры не понятное, теперь открылось ему, и, право же, оставалось только удивляться, до чего все это просто! Значит, и таким способом можно делать большие дела! Жаль только, что он не поехал в столицу, — там наверняка можно было бы еще кое-чему поучиться! Теперь надо будет внушить Марии благоразумное отношение к такого рода делам. Отделавшись, наконец, от всех своих «сомнений», она стала просто чудачкой: целый день готова не отпускать его от себя.
На хутор Йенс Воруп приехал в замечательном расположении духа, довольный еще и тем, что не бросился сегодня очертя голову в неизвестность. Чудесный выдался день!
Мария поставила свечу на окно в больших сенях и пошла отворять ему дверь.
— Значит, не продал лошадей? — крикнула она в темноту; отблеск свечи играл на мокрых, блестящих боках лошадей. — Ты привел их обратно? — В ее голосе послышалась радость.
Йенс Воруп приказал хорошенько растереть лошадей и вошел в дом.
— Так ты, значит, не продал их? — повторила Мария, целуя его. — То-то Арне будет рад! Веришь, он как ни сдерживался, а все-таки расплакался, когда ты увел их.
Дожидаясь возвращения мужа, Мария поставила на стол холодное жаркое, копченый бараний окорок и еще разные блюда. Йенс с удовольствием отметил такое ее внимание. За ужином он рассказывал о своей поездке, шутил, смеялся, так что совершенно сбил Марию с толку.
— Конечно же я их продал! Известному барышнику Воллесену из Кольдинга, землевладельцу и коннозаводчику. И он отвалил мне за них две с половиной тысячи! Потом я решил выкупить их у него, а он возьми да и подари мне обеих лошадей!
Мария пристально посмотрела на него: уж не выпил ли он лишнего? Таким развязным и веселым она его еще никогда не видала.
— Вот смотри, пожалуйста, деньги! — со смехом сказал он, выкладывая на стол содержимое своего бумажника, и рассказал ей все, что произошло.
Мария молча слушала его, потом воскликнула:
— Ох, уж эта война! — и всплеснула руками.
— Да, теперь она, если можно так выразиться, пошла нормальным ходом, — сказал Йенс: эту сентенцию он сегодня слышал от других.
Это было в дни так называемого «лошадиного ажиотажа», и кони Йенса Ворупа едва не пали первой жертвой. Видный эксперт писал об этом случае в «Сельскохозяйственной газете» так, словно был лично знаком с Йенсом Ворупом. Он советовал крестьянам попридержать молодых и здоровых лошадей, а старых и неработоспособных по мере возможности продавать немцам. «Лошадь, живущую у хозяина «на покое», все равно ведь придется застрелить не сегодня, так завтра, — писал он, — и не все ли равно, будет это сделано в Дании или в Арденнах».
Йенс Воруп устыдился своей сентиментальности и того, что эта мысль не пришла ему самому в голову. Разумеется, его конюшни при первой возможности тоже были очищены от старых и больных лошадей; теперь не время для сентиментов.
В последующие недели он часто уезжал из дому и возвращался в приподнятом настроении, а в ответ на жалобы Марии, что без него хозяйство разладилось и она одна не в состоянии уследить за работниками, только смеялся и выкладывал деньги на стол. Она умолкала и смотрела на него удивленно, но в то же время и с восхищением. Как хорошо, что завелись деньги, но суть не в этом. Йенс сделался совсем другим человеком, посвежел и даже стал чем-то смахивать на пирата! Шляпу он теперь сдвигал на затылок и смотрел на всех дерзким взглядом. Как он был красив!
V
Странно, до чего быстро все привыкли к этой войне, более того — приспособились к ней. И если день, когда она разразилась, представлялся людям каким-то жутким, ужасным кошмаром, то теперь, год спустя, они так с ней свыклись, что казалось — война была всегда. Еще немного, и в душе люди тоже примирятся с ней. С тех пор как тот обезумевший от страха солдат бежал по улицам Фьордбю, никто уже не слыхал, чтоб человек из страха перед войной лишился рассудка. Война вошла в привычку: людям уже было как-то не по себе, если они несколько дней не слышали новостей с фронта; они ощущали потребность выказывать свою заинтересованность и сочувствие — потребность, ставшую уже механической; а чем прикажете интересоваться, если на фронтах затишье? Удивительно было и то, что война для многих явилась толчком к расцвету. Понятно, что военные высоко подняли голову в горделивом сознании, что и для них теперь нашлось место под солнцем. До сих пор они жили за счет нации, никому собственно не нужные; теперь, став ее защитниками, более того — спасителями, они пользовались почетом и уважением. Уже самому факту их существования страна была обязана тем, что ее еще не втянуло в гибельный водоворот, — значит, их, военных, очень побаивались! Это было видно по их лицам, по походке, по манере смотреть в стекла нивелиров и деловитости, с которой они намечали линии будущих окопов. Гордостью светились даже ослепительно блестящие голенища их сапог!
