Ярослав Пеликан - Христианская традиция: История развития вероучения. Том 1
Употреблением термина «единосущный», который толковали и отстаивали таким способом, сторонники никейского вероучения старались защитить сотериологические и литургические аспекты жизни Церкви, для которой божественность Христа была несомненной. Отрицателям единосущия, как говорил Дидим, ничего не оставалось, кроме как «изменить имя Отца в своих литургиях» , а также убрать имена Единородного и Духа; ибо для иудейского богослужения характерно поклонение только Отцу, а для языческого - поклонение множеству меньших существ, которые отличаются от Бога по сущности. Приношение даров волхвами, как и церковное поклонение, может быть освобождено от обвинения в идолопоклонстве только в том случае, если Младенец Христос был царем и Богом. До Никеи Афанасий, не чувствуя какой-либо несообразности, осуждал язычество за «служение твари, а не Творцу» и затем за отказ «поклоняться Логосу, нашему Спасителю Господу Иисусу Христу». После Никеи, участвуя в арианском споре, он использовал это для того, чтобы утверждать, что поклонение людей и ангелов Христу доказывает Его сущностное отличие от всех тварей, включая ангелов; такое поклонение было бы уместным только при условии, что Он - не творение, а истинный Бог по природе. Амвросий повторял многие из этих аргументов, когда призывал ариан прекратить поклонение Тому, Кого они считали творением, или же называть Его творением, даже поклоняясь Ему; ибо при существующем положении дел их богословская позиция и их литургическая практика оказывались непримиримыми.
Однако, как уже сказано выше, консенсус, предполагавшийся таким изложением «никейской веры», является иллюзией - хотя и питаемой официальными сообщениями о развитии событий после 325 года. Созомен, например, датировал начало открытого отхода от «учения, провозглашенного в Никее», 22 мая 337 года, днем смерти Константина. И ранее указанной даты «это учение не имело всеобщего одобрения», но откровенная оппозиция ему возникла лишь после смерти Константина. Об истории этого сопротивления сказано много, но не всегда удачно. Многие описания развития вероучения в течение полувека, от Никейского собора до Константинопольского, тонут в хронологии и политической истории. Как сказано в начале настоящей главы, политическая история этих десятилетий во многих отношениях более важна - и по большей части более интересна, - чем доктринальная история. Однако развитие собственно вероучения также имело место, и его можно проследить (имея в виду и хронологию, которую мы можем установить по имеющимся документам).
Даже в той интерпретации, которую мы кратко представили, никейское вероопределение оставляло некоторые фундаментальные доктринальные вопросы без ответа, а некоторые старые подозрения - не снятыми. И по мере умножения толкований, направленных на защиту Никеи, вопросы ее противников становились все более настоятельными, а их подозрения все труднее было отбрасывать как безосновательные. Шум вокруг Маркелла привел сторонников никейской ортодоксии в замешательство. Маркелл Анкирский (один из подписавшихся в 325 году и собрат Афанасия по изгнанию, находившийся в 339 году в Риме) утверждал единство Божества на основе пассажей о тождестве в терминах, побуждавших его толковать пассажи о различии как лишь временные и «икономические»: Сын и Дух не вечны в Божестве, но «Сын» - имя, подобающее только Воплотившемуся. Выступая против отождествления Сына и Логоса, Маркелл настаивал, что только «Логос» является подобающим титулом Предсуществующего и что даже этот титул относится к Логосу имманентному, присущему Богу и пребывающему в Нем, а не к вечно существующему Логосу. В сохранившихся фрагментах его сочинений термин «единосущный» не употребляется, хотя используется в изложении веры, которое могло исходить от Маркелла и в котором критикуются савеллиаие за отказ от этого учения. Тем неменее в его богословии вполне просматривается версия единосущия: согласно этой версии единство Бога сохранялось до Воплощения в силу полной имманентности Логоса, а после Воплощения - через предание царства Сына Отцу, дабы Бог смог стать всем во всем. Именно в ответ на это последнее утверждение в окончательную редакцию «Никейского» символа была сделана вставка: «Его [Христа] царству не будет конца». Но для развития тринитарного догмата более важно другое: это крипто-савеллиаиство Маркелла подтвердило обвинение его оппонентов, что никейская формула нуждалась в исправлении и расширении для того, чтобы уточнить, что имелось в виду под Одним в Боге.
Еще большая, и не безосновательная, критика касалась неадекватности никейской формулы как выражения дополнительного учения о Трех в Боге. Как заявлял Маркелл, «трем существующим ипостасям невозможно быть соединенным монадой, если прежде троица не произошла из монады». Из этого Евсевию стало ясно, что Маркелл просто излагал софистическую форму савеллианства. Даже более сдержанных, чем Евсевий, противников единосущия, Акакия и его последователей (сторонников термина «подобие»), заботило то, что таким образом стирается всякое онтологическое различие между Отцом, Сыном и Святым Духом. Создавалось впечатление, будто в своих анафемах Никея ставит знак равенства между ипостасью и усией. Более того, греческий термин «ипостась» был точным эквивалентом латинского термина «substan-tia», так что западные богословы, говоря об одной субстанции в Божестве, казалось, уничтожали троичность ипостасей; как заметил Григорий Назианзин, они избегали говорить о «трех ипостасях». Арий, разумеется, писал в своем исповедании, адресованном Александру, что «существуют три ипостаси». Таким образом, на формулу «три ипостаси» оказался наклеен ярлык арианства, так же как на формулу «homoousios» - другие ярлыки, указывающие на савеллианство, гностицизм и учение Павла Самосатского. Однако «оригенистов», или сторонников «подобосущия», настроенных не менее оппозиционно по отношению к арианству, чем к савеллианству, стали, тем не менее, называть «полуарианами» - из-за того, что они настаивали на формуле «три ипостаси» и возражали против термина «единосущный». Имея в виду различение между Сыном и Логосом у Маркелла, они настаивали на том, чтобы «Сын» рассматривался как наивысшее и самое уместное именование, а «Логос» использовался как метафора Сына и был отнесен на тот же уровень, что и жизнь, воскресение и хлеб. Потому в этом учении «Логос и Сын выступают как взаимодополнительные титулы... за исключением того, что в этом отрывке подчеркивается только одна сторона - "ипостасное" самосуществование», поскольку она, по их мнению, недостаточно подчеркнута в никейской формуле единосущия и у ее авторитетных толкователей. Поэтому они предлагали заменить термин «homoousios» термином “homoiousios”- «подобосущный” или, что более уместно и точно, говорить «подобный [Отцу) во всех отношениях» вместо просто «подобный Отцу», но не по сущности.Противопоставление «никейский»-«полуарианский» стало, соответственно, трактоваться как борьба между единосущием и подобосущием - с тем результатом, что, по памятному выражению Гиббона, «профаны всех времен высмеяли яростные споры, которые возбудила разница в одну букву». Но, подобно большинству терминологических споров, это была не просто логомахия, что понимал Афанасий, истолковавший слово «логомахия [борьба со словами]» как «борьба по поводу Логоса». Решались фундаментальные вопросы как христианского учения, так и богословской методологии. В Никее епископы хотели ограничиться простыми словами Писания, но попытка оказалось неудачной. На протяжении полувека после собора представители обеих сторон выражали такое же желание. Как Константин предложил термин «единосущный» в 325 году, так его сын Констанций вмешался с другой стороны с заявлением: «Я не хочу употреблять слов, которых нет в Писании». Однако при взаимных обвинениях в употреблении слов не из Писания ко всем участникам спора пришло осознание того, что такие слова неизбежны и что нелогично обвинять оппонента за его позицию, употребляя при этом те же слова в защиту своей собственной позиции.
Но в чем состояла сакраментальность слова «единосущный» по сравнению с другими словами, взятыми не из Писания? Афанасий, например, на удивление мало использовал данный термин и написал свою самую пространную апологию этой концепции, три «Слова против ариан», почти не упоминая его. И Иларий в самом конце своего трактата о соборах клялся, «призывая во свидетельство Бога неба и земли», что даже не слышал о Никейском соборе, пока не отправился в 356 году в изгнание, и что он считал термины «единосущный» и «подобосущный» синонимами. Во-первых, они не были синонимами: однако в итоге совпали, и не по причине таких ортодоксальных увещеваний, а потому что приверженцы обоих терминов поняли: угроза тому, во что они так глубоко верили, исходила от крайностей арианской позиции: Христос Логос «неподобен Отцу» или, более умеренно, «подобен Отцу, но не по сущности». С точки зрения доктрины, а не политики, единосущие было спасено благодаря дальнейшему прояснению нерешенных проблем Одного и Трех и осознанию общности религиозной проблемы сторонниками как едииосущия, так и подобосущия. Выразителем этого осознания после разного рода колебаний стал сам Афанасий, который в конце концов подтвердил свое нежелание критиковать подобосущников «как ариоманьяков или противников Отцов; но мы рассуждаем как братья с братьями, имеющими ту же с нами мысль и только сомневающимися об именовании». Говоря, что Христос был «от сущности»» Отца и «подобен [Отцу] по сущности», они, продолжал Афанасий, «противопоставляли себя тем, кто говорит, что Логос есть творение». В этом и заключалась та доктринальная заинтересованность, символом которой явился термин «единосущный» -придуманный еретиками-гностиками, навязанный некрещеным императором, подвергнутый риску наивными защитниками, но в конечном итоге оправданный его ортодоксальными оппонентами.
