Владимир Бибихин - Сборник статей

В первичном захвате (захваченности схватыванием) ведущим ориентиром и пределом остается неуловимый и неопределимый мир. В споре о сути собственности единственной нешаткой опорой оказывается тоже мир. Сделаем шаг, который кажется смелым, но он же и вынужденный. На вопрос «чей мир?» будем уверенно отвечать: «мой». Такое владение кажется слишком большим, но на всех других путях определения собственности мы запутываемся в безвыходных неопределенностях. Человек не может найти себя иначе как в мире.

Частной собственностью станет, возможно, если назначением России не будет продиктовано иное, скоро почти всё вокруг нас. В важном смысле Россия, однако, останется всё–таки моей. Но в каком именно?

Жадная сегодняшняя гонка за личной собственностью отталкивается от прежней не менее нервической надежды иметь своей собственностью целую страну. Маяковский в поэме «Хорошо» внушал себе: «Улица — моя, дома — мои… Моя кооперация… Моя милиция». В свою очередь желание видеть страну как собственность подчеркнуто противопоставляло себя чуждым привычкам частного владения. Собственность была объявлена общественной. При этом собственность и общественность были поняты однобоко. Почему так произошло и почему так должно было произойти, при том что передовая философская теория Гегеля через его ученика Маркса легла в основу проекта преобразования страны. Тем более что целью было не только обустройство страны, но и показ пути всему миру. Преображение должно было опереться на труд коллективной личности, которая переделает мир, выбравшись из–под обломков старого мира. Вдохновение поэме Маяковского давало чувство сплоченной массы, широко шагающей по большой стране собственником всего, тем более чистым, что, подобно монаху, ничего не имеющим, но делающим землю садом. Идейное обобществление, в которое была втянута страна, обучавшаяся новым коллективистским нормам, не удалось. Не удастся и поспешная «приватизация» прежней общественной собственности, с нарочитым растаптыванием коллективистской идеологии, абсурдный «капитализм», снова самоубийственно беззаботный в отношении собственных отцов. Новая «частная» собственность тоже понята неверно и рухнет.

Что всякое планирование собственности будет плыть, не обязательно проверять на собственных боках. И без экспериментов с собственностью можно знать, что всё тут окажется неожиданно и непросто, достаточно вслушаться в слово «собственность». В нем слышится и манит настоящее, подлинное, возвращенное самому себе. Собственность с самого начала обречена на трудное дознавание до своей сути. То, что кому–то кажется досадной многозначностью термина, проблемой словарного описания, — на самом деле верхушка айсберга. Стремление уточнить, подтвердить, закрепить собственность в юридической инстанции не случайно. Необходимость уточнить собственность, установить ее дает о себе знать в лексике, неприметно в законе подчеркнуто. Без этого собственность как минимум двусмысленна. Ее скользкость по–разному ощущают все. «Понятие собственности зыбко, как песок» [48]. Оно уходит туда, куда дефиниции не проникают. С новым проектом собственности самоуверенное революционное сознание увязло в глубине, даже догадаться о которой у него нет шансов. Экспериментируя, сознание революционеров надеется, что частное, обособленное превратится в целое. Можно уверенно сказать, что новые экспериментаторы с собственностью обмануты словом и заняты исключительно грамматическим упражнением, сведением двух разных до противоположности смыслов собственности в мечтательное единство.

Собственность как запись имущества на юридическое лицо — до контраста другое, чем собственность того, что вернулось к себе и стало собственно собой. Но юридическая собственность понимается всегда с уважительным оттенком восстановления вещи и человека в их собственности. Когда, восстав против частных собственников, большевики оглохли к неисчерпаемому смыслу собственности, они лишили себя собственной сути. Когда теперешние приватизаторы, снова сосредоточиваясь на регламентировании, надеются восстановить собственность законодательно, они так же глухи к ее корням в мире. Приобретение собственности движимо захваченностью своим.

Мы ничему не принадлежим так, как своему в том смысле, что заняты своим делом и живем своим умом и знаем свое время. Свое указывает на владение в другом смысле, чем нотариально заверенная собственность. Мы с головой уходим в свое, поэтому не смогли бы дать о нем интервью и срываемся всегда на его частное понимание. Латинское выражение suo jure переводится «по своему праву» и слышится в значении правовой защиты личности, но первоначально значило «с полным правом», «основательно» безотносительно к индивидуальному праву. Suum esse, буквально «быть своим», значит быть свободным. Русское понятие свободы производно от своего не в смысле собственности моей, а в смысле собственности меня. Собственно я — та исходная собственность, минуя которую всякая другая будет недоразумением. Древнегреческое именование бытия, усия, сохраняло исконное значение собственности. У позднего Хайдеггера событие как явление, озарение бытия указывает одним из значений на свое собственное (Ereignis — eignen). От релятивности своего как кому–то юридически принадлежащего мысль возвращается к основе собственно своего как настоящего, интимного, чем человек захвачен без надежды объяснить, лишь ощущая тягу бытийного влечения. Свобода по сути не независимость и не произвол, она обеспечена тайной своего.

Собственно свое не непознаваемо, но попытки вычислить, сформулировать уводят от него. Для человека–исследователя, покорителя земли и Вселенной путь к собственно своему труднее чем изучение галактик, облеты планет или приобретение миллиардного состояния. «Великий Гэтсби» в романе Фитцджеральда приобрел собственность, на любой взгляд громадную, не сделав шага к настоящей собственности. Всё сосредоточивается вокруг перепада (интереса) между своим и своим, собственным и собственным. Или снова в который раз мое просто потому что не твое, или наконец впервые собственно свое, захватывающее. Кажется, будто достаточно «поставить проблему собственности» и добиться ее решения. Даже для успеха такой сомнительной по своей ценности операции, как лексическое определение собственности в академическом дискурсе, нам необходимо сначала препарировать понятие, сознательно абстрагируясь от настоящего в собственном и от родного в своем. Собственность мы должны будем взять «в юридическом смысле», а смысл этого выражения опять же фиксировать. Предельным ориентиром в определении собственности окажется мир (ср. выше, разд. 1).

Мир как захватывающая цель всякого захвата с самого начала проявляет черты близкого, интимного, согласного человеку. Мир принимается, как правило, с большей готовностью, чем окружающие условия, коллектив, семья. Не случайно этимологически «мир» в русском языке родствен «милому». Когда Розанов говорит о «центре мирового умиления», он слышит связь, которая может показаться прихотливой, но на самом деле фундаментальнее и прочнее терминологических конструкций. Мир прежде всего свой, т. е. родной [49]. Во встрече с миром свое–собственное–особенное, страстно желанное, выносит к роду и народу, к рождаемому в детях и в «порождениях» творчества. Свобода — это, прежде всего, захваченность своим, где свое надо понимать в связи с родом и народом ( «свои»). Мыслит себя в свободе не юридическая личность и не индивидуальное ( «физическое») я, а собственность в смысле захваченности бытием. Богатство пейзажа, в котором мы здесь оказываемся, не мешает, а, наоборот, способствует его вторжению, обычно не осознаваемому, во всякое обсуждение собственности. Попытка его осмысления поэтому безусловно обязательна.

Свое последовательно вбирает в себя интимно близкое, затем семью, и больше того, гражданское общество, государство, в конечном счете мир. В мире свое совпадает с родовым (родным). Все эти величины втянуты в современную проблематику собственности. В этом смысле современные реформы в России представляют собой попытку наощупь разобраться в мире, притом что его захват остается тайной причиной всех начинаний. Как уже замечено, дело не в плохой продуманности политики, а в том, что собственно свое для человека не может быть более ясным, чем мир. Свое как питающая энергия не открыто сознанию. Отсюда жестокость, неинтеллектуальность борьбы за собственность. Собственно свое в нас самих оказывается для нас неприступным. Знание себя — удел богов (Платон). Если сейчас в нашей стране, где по всеобщему ощущению всё похожее на собственность уже разобрано, до сих пор неизвестно, кто, собственно, всё знал, то это неизвестность не секрета, как если бы новые властители затаились, а принципиальная невозможность для человека знать, кто именно и что именно захватил. Так в 1918 г., когда всем стало ясно, что почти вся собственность захвачена или, наоборот, освобождена, осталось неизвестным, что с ней всё же произошло. И если теперь вокруг собственности жутко и могут убить, то вовсе не потому, что уверенный собственник взял владение в свои руки и встал на его решительную защиту, а как раз наоборот, и «разборки» требуются снова и снова для выяснения, кто, собственно, собственник чего.