Владимир Бибихин - Сборник статей

У Маркса принцип свободы собственности затемнен и спутан введением общественной собственности, т. е. нового правового и властного механизма. Не отягощенный техникой внедрения в жизнь, гегелевский принцип готов ждать, когда настроение людей проникнется привычкой видеть собственника только в том, кто помогает вещи вернуться к себе самой. Ошибка марксистов России в том, что они не осмелились настаивать на тщательном прочтении социалистическим правительством и народом даже самого Маркса, не говоря уже о его источнике Гегеле. Из–за несостоятельности однобокого марксизма страна метнулась в обратную сторону от направления, предсказанного Гегелем и осуществляющегося в социально–рыночном хозяйстве. Гегель в своем предсказании советует, однако, набраться терпения и пройти мимо шатания мнений. Можно быть уверенным в том, что «перед лицом свободы ничто не имеет значения… в мире нет ничего выше права, основа его — пребывание божественного у самого себя, свобода; всё, что есть, есть… самосознание духа у себя» [52].

Ключевым в гегелевской «Философии права» представляется § 65, где вводится тема отчуждения, овнешнения (Entäußerung). Мы готовы к тому, что в вопросе о собственности возможны осложнения. Мы легко понимаем, что высокое, «священное» право собственности остается «очень подчиненным, оно может и должно нарушаться», уступая правам народа и государства. И всё же неожиданно прочесть вслед за определением «настоящего отчуждения» — оно есть «объявление воли, что я уже не буду больше рассматривать вещь как мою», — следующее: «Отчуждение есть истинный захват владения (die EntaBerung [ist] eine wahre Besitzergreifung)». Это, однако, вытекает из принципа свободы собственности. Вещь принадлежит тому, кто ей возвращает ее саму, обращается с ней по ее истине. Истина вещи может включать и ее свободу от меня. Я делаю ее своей тем, что уважаю ее самостоятельность. Перед такой собственностью всякая другая тускнеет.

Пример. Вещи превращаются соразмерно своей ценности в товар, и тогда всё особенное, индивидуальное в них оценивается одной мерой, деньгами. В способности свести вещь к простоте ее универсальной ценности — огромное достижение духа. Деньги — «самое осмысленное владение, достойное идеи человека». «Чтобы у какого–то народа были деньги, он должен достичь высокого уровня образования». Деньги более умная форма собственности, чем товар. В ассигнации товар не виден, но он в ней есть, да еще какой — любой. Деньгами вдруг отперт целый мир товаров. Вместо того чтобы приклеиться как улитка к листу к этому клочку земли и стать его придатком, насколько выше свобода владения простой ценностью, способной в конечном счете измерить всё национальное достояние. Деньги — отчуждение, расставание с натурой, но такое отчуждение натуры более свободно, разумно, истинно, чем мануальный захват. Отчуждение есть такой отказ от держания в руках, который дает более чистое обладание настоящим.

Следующим шагом на этом пути я отчуждаюсь от денег, отлепливаюсь от них, как я отцепился от вещественной натуры. Какая собственность остается моей после этого второго отчуждения? Я оказываюсь полным обладателем моих «неотчуждаемых субстанциальных определений», возвращаюсь к внутренней собственности духа, к существу себя самого. Гегель предлагает критерий для отличения несобственной собственности от собственности духа: неуничтожение давностью. 20 копеек, которые занял в Нижнем Новгороде в прошлом веке Максим Горький у моей бабушки, для меня потеряны. Но совсем другое дело мои права на слово. Если я долго, очень долго, десятилетиями не мог говорить свободно, у меня было взято другими мое право сказать себя, то это не значит, что по давности лет оно от меня навсегда ушло. Речь — собственное из собственного; здесь отчуждение в конечном счете невозможно. Или всё–таки возможно?

Забыто авторство эпоса. За давностью тысячелетий обезличились достижения архаической генетики в выведении домашних животных. Забыто, кто и как создал мир. Похоже, таким образом, что отчуждено может быть в конечном счете всё. Критерий давности оказывается относительным, хотя и полезным в своем диапазоне. Отчуждается мысль, настроение. Личность–воля целиком отдает себя своему (родине), которое растет в ней через нее. Не имея права увести себя из жизни, она не спорит с правом государства брать ее себе. Государство как идея (род) — «действительная сила» личности, которая в сердцевине личности, в ее преданности родине отчуждает личность от нее самой. «Внутренняя собственность духа» в конечном счете не моя; даже государство в его идее имеет на нее больше прав, чем я. Собственность как чья тает, остается только собственность как суть. В меру возвращения индивида к себе в нем растет тяга к такой объективности, «когда человек лучше унизит себя до раба и до полной зависимости, лишь бы только уйти от мучения пустоты и отрицательности», преследующие одинокого субъекта. Собственность «личности» — временное образование. Как виноград опадает без опоры, так право должно «обвиваться вокруг некоего в себе и для себя прочного дерева» [53]. Спасительное отчуждение захватывает вещи и имущества в натуральном хозяйстве, потом товары, потом деньги, потом интеллектуальную собственность, наконец индивидуальность. В том, что Гегель назвал «внутренней собственностью духа», собственность в конечном счете уходит в такую себя, о которой бессмысленно спрашивать, чья она. Она своя.

В самом деле, что в личности, кроме дурных привычек, скрытности, масок, из которых часто состоит вся ее индивидуальность, принадлежит ей, а не человечеству как роду? Утаиваемые слабости, в такой большой мере тревожащие личность, в действительности присущи всем, и все их одинаково скрывают. Наоборот, уникально и всего реже встречается то, что составляет суть каждого и чего обычно не наблюдаешь в полноте, родное, родовое. Не вмещаясь ни в ком отдельном, оно желанно каждому, кто хочет быть собой, и достижимо только в меру моего превращения в человека. «Стань наконец человеком», говорю я себе то, что говорят миллиарды, и одновременно совершенно конкретное, не потому что я особенный и выращиваю в себе какую–то небывалую человечность, а как раз наоборот, потому что–то самое общее (Гераклит), в котором я спасен и укрыт, и есть настоящий я.

Помня о равенстве идея–род–народ–государство, прочитаем в начале третьего раздела ( «Государство») третьей части ( «Нравственность») гегелевской «Философии права»: «Государство есть действительность нравственной идеи — нравственный дух как откровенная (offenbare) сама себе отчетливая субстанциальная воля, которая себя мыслит и знает и то, что она знает, и поскольку это знает, исполняет… Это субстанциальное единство есть абсолютная недвижимая самоцель, в которой свобода приходит к своему высшему праву, так что эта конечная цель обладает высшим правом против одиночек, чей высший долг — быть членами государства». Свободолюбивая читательская личность зря спешит здесь возмущаться. Гегель сейчас отдаст ей то, чего она требует: он скажет, что в гражданском обществе, в коллективе «интерес отдельных людей как таковых высшая цель». Именно так сказано в нашей конституции, создатели которой в спешке даже не удосужились задуматься о разнице между гражданским обществом, т. е. коллективом, и нацией, т. е. государством. Между тем к этой разнице сводится всё в политике. Общество есть собрание людей, договорившихся между собой и выбравших себе руководство. Я обязан не подчиняться решениям этого руководства, если нахожу их неправильными. Эта моя обязанность оправдана тем, что и я, и общество, и его правительство в данном поколении, мы все принадлежим истории народа и замыслу страны. На беду интеллектуалам, не догадавшимся в своей временной поделке, конституции, учесть, что обществом правит не обязательно что–то понятное людям, об этом догадываются как раз те, чье беззаконие конституция призвана вроде бы остановить.

Любому коллективу, даже самому большому, не гарантировано не изменить идее. Значит, настоящая работа еще только предстоит. Работа сначала черновая, разбор завалов. Но ничего страшного. Всякую свалку можно со временем разобрать, хотя всего больше грязи вокруг главного. Между своим и своим, собственным и собственным, родом как мысленным обобщением и родом как родным, между толпой и государством различить в конечном счете удастся, тем более что для нас нет ничего важнее. То, что Гегель называет духом народа ( «государство в качестве духа народа есть вместе с тем проникающий все его отношения закон», № 274), существует и заставит к себе прислушаться, хотя для этого придется разобрать большую грязную свалку вокруг «духа», «народа» и сначала по–новому услышать эти слова, дух как дыхание, народ как мир.

Принцип свободы собственности, признаваемый или не признаваемый, так или иначе осуществляет себя явочным порядком. Против юридической собственности в военное и революционное время принимаются жесткие, иногда уничтожающие меры. Менее бросаются в глаза, хотя едва ли менее эффективны идеологические меры в виде признания захвата собственности безнравственным, нецивилизованным, некультурным «воровством» (Прудон). Спазматическое принятие мер против собственности разрушает, как правило, вещество и тело, т. е. как раз не то, что должно быть врагом не слепого нравственного усилия.