Владимир Бибихин - Сборник статей

«Приватизация» — прямое продолжение семидесятилетия «обобществленной собственности» в России, но не потому, что ее ведет та же «номенклатура», а потому, что более действенными способами продолжается тот захват мира, который в начале века привел к собиранию человеческих сил в коллективный кулак. Освобожденные обезличиванием, ресурсы коллектива оставались, однако, отягощены идеологией, пережитком старой религиозности. Происходящее сейчас сбрасывание идеологии облегчает захват мира, возвращает ему первоначальную остроту.

Ни сам по себе захват мира, ни особенная острота этого захвата не являются новостью для XX в., у него древнее лицо. Явная, а чаще неявная схватка ( «невидимая брань» христианской аскетики) никогда не имела передышки. Гераклит напоминает: «Надо знать, война — всеобщее, и правда — спор, и всё возникает в битве и захватом» [45]. Именно сейчас, когда захватывается даже так называемое культурное наследие и академическая наука отправлена на свалку, посреди, казалось бы, дикого беспредела, для нервного наблюдателя беспрецедентного, философия получает уникальный шанс вспомнить о своем раннем начале, исходном существе. Исходный смысл софии, еще слышный в ее определении как «добротности техники» [46], это ловкость, умелая хватка, хитрость. Захват мира — не временное помрачение людей, забывших стыд, приличия и собственные устойчивые интересы, а стихия ранней мысли, греческой философии, захваченности ее хитрой хваткой. На крутом повороте, на разломе Россия отчетливо показала суть всегдашних отношений человека с миром.

Чем смелее захват с его беспределом, тем настойчивее мир предлагает себя как цель деятельности. Россия должна войти в мировое сообщество, занять свое место в мире, подняться до мирового уровня как в вооружениях, так и в экономике, банковском деле. Даже малые предприятия не ставят себе более важной задачи, чем выход к мировым стандартам по технологии, коммуникациям. Наука ориентируется на мировые образцы. Повсюду возникли кафедры мировой культуры. От этой повсеместности мир, конечно, не становится более проясненной вещью, скорее наоборот, — еще больше уходит в неуловимость. Мир ближе и интимнее, чем вещи, потому что именно он дает с ними встретиться. Мы в мире и его мерой измеряем свою весомость. Прежде всего схватываемый, мир не поддается определению; он всеобщий ориентир и горизонт, и он же всего труднее для фиксации. И в мире вещей, и в мире ума захваченность создает подвижные образования. Непременным остается то, что цель — целое, мир — остается для всякой ловкости неуловимым, никакой хитростью не схваченным.

Напрасно мечтать о воздержании от захвата, о самоограничении, отрешенности от мира, и вовсе не потому, что такие мечты нереалистичны. В захвате мы видим ключ к современной ситуации — политической, экономической, интеллектуальной. Но захват начинается с увидения, которым, по Аристотелю [47], человек всегда захвачен прежде всего, непосредственно и просто так. Это факт; так само собой «по природе вещей» сложилось. Увиденное как будто бы еще не приобретено нами, но оно без остановки переливается в вéдение как ведание (отсюда ведомство). Рано и незаметно, раньше и важнее захвата земли, нефти, домов, постов, званий, культурного наследия происходит первый захват, когда рядом с «вижу» встает «ведаю». Поскольку тот первый, ранний захват произошел, второй, «вещественный» захват, в сравнении с тем наивный и заметный, не произойти уже не может. Бессмысленно говорить, что ранний захват не должен иметь места, что переход ведения–видения в ведение–заведование неморален. Слишком рано, раньше всякого нравственного нормирования, как бы во сне совершается скачок от собственно увиденного в увидение собственности, чтобы можно было уловить его понятиями. Всякое спрашивание о раннем захвате уже идет путем захваченности. Юридическому сознанию кажется, что обладает всегда готовый некто, личность, индивид, но они впервые возникают уже на почве незаметного перевертывания всякого увиденного есть–имеется в есть–имею.

Увидение не постепенно, а внезапным переключением переходит от вéдения–знания к вéдению–умению и веданию–обладанию. Мы не сумеем просунуть самый тонкий аналитический щуп между тем и другим. Вместе с тем между вéдением–увидением и веданием–распоряжением пролегает граница, представляющая для нас основной интерес. Современная цивилизация стоит на неспособности удержаться в чистом видении, на переключении видения в обладание, и только ли современная. Это раннее происхождение собственности не фиксируется юридическим документом, который лишь вводит в рамки совершившийся захват. Так теперешняя приватизация по существу ограничивает прежнюю внеюридическую ведомственную практику. Новые законы о собственности не учитывают, что до них в нашей стране, отменившей всякую собственность, кроме мелкой и «общенародной», ведомства занимались вовсе не только экспертизой, а ведали всем так, как не снилось частному владельцу.

Захват не совершается без захваченности. Слово «захват» в истории языка не случайно связано с однокоренными «хитрость», «хищение», «восхищение». В самом деле, механическим захватом мало что достигается. Настоящий захват в своей сути всегда хитрость, ловкость и прежде всего хищение как умная кража, например в вос–хищении, особенной и острой захваченности.

Что непосредственно захватывает в мире? На этот вопрос мешает ответить сама захваченность. Она не только не спешит себя прояснить, а наоборот, ее суть, неуловимая хитрость, выкрадывает захват из явности, очевидности. Главный захват всегда происходит украдкой. С хитростью, (вос)хищением мы вязнем в тайне. Самое захватывающее имеет свойства рода, пола, секса. Ничто так свирепо не оберегается как заветное. В каждом поступке и слове мы захвачены прежде всего тайным. Тайна умеет задеть нас. Она затевает с нами свою игру и без того, чтобы мы этого хотели; наоборот, мы начинаем хотеть в той мере, в какой захвачены тайной.

Связь захвата с захваченностью тесная. Заговорив о захвате мира, мы уже имели в виду, что он невозможен без захваченности им. Беспрецедентность нашего времени в том, что никогда раньше эта вторая сторона дела, обязательная зависимость нашего захвата от хватки мира, не была так забыта. Редко в чем сознание яснее показывает нелепость своих претензий, чем в понимании мира как только объекта, не субъекта экспансии, которую сознание, пусть даже и с отрицательным знаком, и «самокритично», но обязательно хочет приписать только себе. Конечно, человек ведет захват мира, жадно, страшно. Но другой, встречный смысл этого — «человек захвачен, занят миром» — отбрасывает назад, в раннюю загадку нераспутываемого «отношения» к миру, когда человек, мнимо свободный, до всякого своего выбора уже относится к миру. Оттачивая приемы захвата мира, человек никогда не успеет проследить, какой ранней захваченностью миром продиктованы эти приемы. Исследователь тут оказывается следователем при хищении слишком хитрого рода, хватке софии.

На вопрос «чья собственность мир?» человек отвечает: «моя». Он прав (см. ниже, разд. 2). Мир закрепляет свою хватку на нас тем, что он всегда наш собственный. Эпоха (схватка, спазм) бытия, схватываемого в каждую эпоху так, как каждая эпоха захвачена им, раньше всякой смены «общественных формаций», встречает бытие всегда как свое захватывающее событие. В этом свете последние 30 веков — одна меняющаяся эпоха без изменения меры захваченности, но никогда раньше — с таким малым сознанием полной взаимности захвата. Гонка за бытием вплоть до мертвой хватки за вещи всё более вещественные, за кусок хлеба в конечном счете, путь к чему через агрокомплекс, пакет законов и инструкций, нефтедобычу и нефтепереработку, машиностроение и городское хозяйство, банковские кредиты и санитарное регламентирование, — эта гонка вобрала в себя больше метафизики, чем университетский профессиональный дискурс. Предметы академической программы давно уже прикасаются к бытию не своей сомнительной лексикой, а тем, что они внесены в список финансируемых тем, проведены через системы информации, подключены к народнохозяйственным планам. Движение языка у преподавателя философии привязано сложными путями к тюменской нефти и алтайскому золоту. Но золото, энергия уже в античной мысли у Гераклита, Аристотеля — главные слова для мирового бытия. История развертывается в погоне за истинным, настоящим бытием, и попутно с его добычей идет жесткое отбрасывание недействительного. Кто не захвачен им без остатка, тот в счет не идет. Ранняя хватка бытия уже захватила нас, когда мы начали свой захват. Поэтому в отношении свежего захвата, развернувшегося сейчас в нашей стране, неуместны ни оправдание, ни обличение. Единственно важным остается то, что в этом захвате не схвачено, а именно его спровоцированность событием мира.