Вячеслав Лукьянов - Русская религиозная аксиология
Критика современной «бессердечной культуры» приводит Ильина к мысли о том, что «наше время есть время поворота». Никогда ранее худшие, «отрицательные силы человеческого существа» не выступали так самоуверенно в попытке «захватить власть над миром». Этой опасности «мы можем противостоять только при условии внутреннего обновления»[256]. Важно при этом, чтобы современный человек увидел и убедился, что его судьба зависит от того, «что он сам излучает в мир», и притом во всех сферах жизни. Первым признаком начинающегося обновления и должно стать то своеобразное «излучение», которое будет исходить от «обновленных людей». Фактически Ильин ведет речь о том, что человек и общество должны определить «подлинно главное и ценнейшее» в своей жизни, т. е. обрести подлинную систему ценностей, а не довольствоваться ложной. Только при этом условии человек окажется способным противостоять «бессердечной культуре» и утверждать своими поступками, всей своей жизнью идеалы Красоты, Добра и Истины.
Об утверждении духовной красоты «в мире человеческом и природном» (В. С. Соловьев) свидетельствует жизнь и деятельность святых подвижников, жизнь и деятельность самих русских религиозных философов, жизнь и поступки многих известных и безвестных людей, которые вносили и вносят свой вклад в утверждение Красоты, Добра и Истины, а тем самым вносили и вносят свой вклад в спасение мира.
И, наконец, третий, художественный аспект красоты духовной связан с тем, что в искусстве и через искусство находит свое выражение «внутренняя красота души человеческой» (В. С. Соловьев). Именно поэтому искусство оказывается своеобразным генератором красоты. Соловьев, обращаясь к данной проблеме, отмечает, что «в поэтическом откровении нуждаются не болезненные наросты и не пыль и грязь житейская, а лишь внутренняя красота души человеческой»[257]. При этом философ справедливо различает личную «душевную жизнь поэта» и жизнь его «художественной души». Содержанием искусства никогда не становится «вся та житейская суета, которая большей частью наполняет душу людей и составляет субъективную подкладку их жизни»[258]. Точно так же, как не все субъективные настроения и состояния художника могут стать содержанием его искусства, «таким содержанием могут быть состояния и настроения, ничего общего с личною душевною жизнью поэта не имеющие». Поэтому, чтобы воспроизвести свои душевные состояния, поэт должен не просто пережить их, а пережить именно «в качестве лирического поэта». И в этом отношении лирическая поэзия не отличается от других искусств: ее предметом является «внутренняя красота души человеческой, состоящая в ее созвучии с объективным смыслом Вселенной, в ее способности индивидуально воспринимать и воплощать этот всеобщий существенный смысл мира и жизни»[259]. Для восприятия и воплощения существенной красоты мировых явлений «нужен особый подъем души над обыкновенными ее состояниями» – вдохновение (как актуальное проявление дарования, гения). Именно в моменты глубокого вдохновения имеет место созвучие «художественной души с истинным смыслом мировых и жизненных явлений», именно в такие моменты душа художника сливается с данным предметом или явлением в одно нераздельное состояние. Исходя из такого представления, Соловьев различает два типа поэтов. Для первого характерно отражение красоты и жизни природы «в поэтической душе, как в зеркале», и при этом не остается никакого места для ее субъективности: «…видишь образ, овладевший поэтом, а самого поэта совсем не видно». Неподражаемым мастером такого рода поэзии философ считает Ф. И. Тютчева. Напротив, у А. А. Фета «картина природы соединяется с самостоятельным, хотя и созвучным, движением души»[260].
Соловьев показывает, что в процессе художественной деятельности возникает новая «прекрасная действительность», «осуществленная красота», которой до этого не существовало. Эта «осуществленная красота» оказывается способной «глубоко и сильно воздействовать на реальный мир», причем ее воздействие имеет место как «на природу вещей, так и на душу человеческую». По словам философа, «этот мир, будучи миром естественных различий, не допускает безразличного отношения к себе со стороны поэта (или художника вообще)…, а потому и от настоящего объективного поэта требует кроме созерцания – нравственной оценки, внутреннего движения – симпатии или антипатии»[261].
Действительно, предметом художественного творчества являются и «категории нравственного порядка» – «противоборство добра и зла»: поэт одинаково отступил бы от истины, и тем самым от красоты, и в том случае, если бы он принял и изобразил зло как уже уничтоженное, а также и в том, если бы он не признал в нем отрицаемого и уничтожаемого. Подлинный поэт, по мысли Соловьева, «прозрел, чтобы видеть красоту мироздания», и поэтому он еще более мучительно ощущает безобразие человеческой действительности. С этим он смириться не может, его «задача – спалить зло», его «оружие – слово правды». И поскольку «настоящий центр жизни и существа человеческого, конечно, не в языке, а в сердце его», перед поэтом стоит сложная задача: «…чтобы слово правды, исходящее из жала мудрости, не язвило только, а жгло сердца людей, нужно, чтобы само это жало было разожжено сердечным огнем любви»[262]. Только «избраннику» дается победа, и им является «поэт-пророк».
На «пророческие вершины», с точки зрения Соловьева, поднимался А. С. Пушкин, создававший то прекрасное, что по самому существу своему есть и нравственно доброе. «Духовным вождем русского народа» и «пророком» Соловьев считал Ф. М. Достоевского, в произведениях которого проповедуется не необходимость неправды, а необходимость силой духа побороть всякую внешнюю неправду, а затем и неправду внутреннюю. Способность великого писателя подняться на «пророческие вершины» Соловьев связывал с его «духовной силой веры» в Красоту, Добро и Истину.
В своих размышлениях о миссии художника-пророка Соловьев фактически ведет речь о воплощении, объективации в произведении искусства ценностей-идеалов: художнику достаточно быть верным красоте, а она уже сама сделает его произведения сообразными истине по своему внутреннему сродству с нею. Способность художника «творить в красоте», «претворять неидеальную действительность в идеальную» связана с наличием у него осознанного «смысла жизни», т. е. индивидуальной картины мира, ценностным стержнем которой и являются Красота, Добро и Истина. Только при наличии подобной картины мира художник оказывается в состоянии не ограничиваться одним познанием, но «творить в красоте», производить «некоторую новую прекрасную действительность»: «Для своей настоящей реализации добро и истина должны стать творческою силою в субъекте, преобразующую, а не отражающую только действительность… свет разума не может ограничиться одним познанием, а должен сознанный смысл жизни художественно воплощать в новой, более ему соответствующей действительности»[263]. Данная особенность и предопределяет особую, теургическую, миссию искусства.
Специально на этом вопросе останавливается один из последователей философа – Е. Н. Трубецкой. Человек, по мнению Трубецкого, не может оставаться только человеком – он должен или, поднявшись над собой, «вырасти в Бога», или, упав в бездну, превратиться «в зверя». Человечество стоит на перепутье. Такое представление «преисполняет сердце глубокой верой в Россию, потому что мы знаем, в котором из этих двух начал она почувствовала свое призвание, которое из этих двух жизнепониманий выразилось в лучших созданиях ее народного гения»[264]. Трубецкой справедливо полагает, что к числу этих лучших созданий принадлежат русские религиозная архитектура и иконопись: здесь наша народная душа явила самое прекрасное и самое интимное, что в ней есть, – ту прозрачную глубину религиозного вдохновения, которая впоследствии явилась миру и в классических произведениях русской литературы. Когда Соловьев возвестил идеал «теургического искусства», то, по словам Трубецкого, Россия не знала еще, какими художественными сокровищами обладает. По мысли философа, у нас уже было теургическое искусство, русские иконописцы видели эту красоту, которой спасется мир, и увековечили ее в красках. В самой идее «явленной и чудотворной иконы» давно уже живет и сама мысль о «целящей силе красоты». Пророческими в этой связи звучат слова Трубецкого: «Будем же утверждать и любить эту красоту! В ней воплотится тот смысл жизни, который не погибает. Не погибнет и тот народ, который с этим смыслом свяжет свои судьбы. Он нужен вселенной для того, чтобы сломить господство зверя и освободить человечество от тяжкого плена»[265].
Проблематика, связанная с воздействием искусства на душу человека, получила свою разработку в концепции И. А. Ильина. По его словам, «сущность искусства состоит в том, что один человек создает для других людей некую художественную медитацию, раскрывающую им природу Бога, мира и людей, дающую им мудрость и блаженство, духовную силу и победу… искусство требует живой духовной встречи людей, в которой один дает, а другой берет»[266]. Поэтому любое произведение искусства (даже независимо от намерений художника) «ведет и учит». Чем более художественным является произведение, тем в большей степени проявляется «его ведущая и учительная власть». Именно поэтому «духовно значительное искусство воспитывает человека и строит его дух, а духовно ничтожное и растленное искусство развращает человека и разлагает его дух»[267]. Подобно музыке Орфея, истинному искусству присуща магическая и благодатная мощь, «строящая дух и укрепляющая его силы»; искусство, заслуживающее своего имени, есть «нечто от духа и для духа». В этой связи Ильин и называет художников нашими душевными врачами и воспитателями: «Горе им и горе нам, если они вместо благих средств дают нам яд; и вместо благих путей ведут нас к распаду и гибели!»[268]
