Виктор Тростников - Трактат о любви. Духовные таинства
Неспецифичность возбуждения, генерируемого подошедшим к нам вплотную хранителем рода, убедительно доказывается тем несомненным фактом, что страстная любовь в один момент может превратиться в лютую ненависть: наша реакция на присутствие молоха состоит не в конкретных эмоциях, а в их интенсивности. Смена одного сильного чувства на столь же сильное противоположное в период влюблённости многократно описана в литературе. Едва ли не лучше всех показал, как это бывает, Лермонтов в сцене прощального свидания Печорина с княжной Мери из «Героя нашего времени».
«Вот двери отворились, и взошла она. Боже! Как переменилась с тех пор, как я не видал её, – а давно ли?
Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и довёл её до кресел.
Я стоял против неё. Мы долго молчали; её большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; её бледные губы напрасно старались улыбнуться; её нежные руки, сложенные на коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль её.
– Княжна, – сказал я, – вы знаете, что я над вами смеялся?.. вы должны презирать меня.
На её щеках показался болезненный румянец.
Я продолжал:
– Следственно, вы меня любить не можете…
Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слёзы.
– Боже мой! – произнесла она едва внятно.
Это становилось невыносимо; ещё минута, и я упал бы к ногам её.
– Итак, вы сами видите, – сказал я сколько мог твёрдым голосом и с принужденной усмешкою, – вы сами видите, что я не могу на вас жениться; если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Мой разговор с вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откровенно и так грубо; я надеюсь, что она в заблуждении; вам легко её разуверить. Вы видите, я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь; вот всё, что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь… Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня любили, то с этой минуты презираете?..
Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза её чудесно сверкали.
– Я вас ненавижу. – сказала она».
Этот отрывок – настоящий подарок тому, кто хочет понять истинную природу влюблённости: тут все чистая правда. Лермонтов действует здесь как патологоанатом, будто скальпелем вскрывая душу бедной княжны и говоря нам: смотрите, как она больна! И болезнь эта причиняется тем древним родовым духом, который приказывает ей иметь мужа и детей, и от этого приказа она приходит в страшное волнение и переходит от любви к ненависти и обратно, не зная, как унять поднявшуюся в ней бурю. Конечно, реальный Печорин с его достоинствами и его нехорошим поведением, в котором он с таким удовольствием признаётся, тут ни при чём – дело в образе Печорина, который она создала в своей душе, чтобы возвышенным влечением к этому выдуманному образу прикрыть для себя самой выполнение по воле стража гамет низменной функции их воспроизводства. То, что княжну будоражила собственная фантазия, которой она спасала свое «я», не допуская появления в нём ничего неприличного, обнаружится через год-другой, когда она найдёт-таки себе мужа (с таким приданым это не проблема), и Печорин останется в её памяти дурным сном, а то и забудется, будто его и не было.
Ну а если говорить о том начальном периоде влюблённости, когда идеализированный образ не начал ещё давать трещину? Может быть, это не одна идеализация, а отыскание в избраннике того лучшего, что в нём есть, которое для равнодушного взора остаётся незамеченным?
Именно так представляют дело апологеты влюблённости. Они говорят: возвышенный образ возлюбленного не целиком ложен – ведь в каждом, даже самом худом человеке скрыт образ Божий, и чуткое любящее сердце умеет его разглядеть. Не очень убедительное рассуждение: чаще всего предмет страсти наделяется такими достоинствами, которых у него вообще нет, поэтому страсть и называется «слепой». Однако какая-то доля правды в этой теории содержится, а раз так, то не прибегнуть ли нашему бедному «я», терроризируемому властелином рода, к такой тактике: насладиться тем лучшим, что открывается в возлюбленном в утренний час любви, а как обозначится чёткое дневное освещение предметов, расстаться с ним, а если придёт следующая утренняя романтическая любовь, повторить этот приём снова?
Часть 6
Конечно, воздействие культуры на умы и сердца огромно, и, подавая влюблённость как святое чувство, выше которого ничего нет, западноевропейское искусство, а с XVIII века под его влиянием и русское нанесло людям невообразимый вред, толкая десять поколений молодёжи на экзальтацию вспыхнувшей страсти и идеализацию её предмета, на оправдание этой страстью неблаговидных поступков, включая ссору и разрыв с родителями. Издававшимися в невероятном количестве любовными романами было искалечено и поломано немало жизней. Но ведь во все времена существовали трезвые, практичные натуры, которых не собьёшь с толку сочинениями, и они-то понимали, что брачная любовь есть опасное наваждение, с которым шутки плохи. Как же они вели себя, когда влюблённость, как инстинктивная защитная реакция против биологичности родовой жизни, не спросясь, приходила и к ним? Они выбирали один из двух вариантов: либо брали от своего чувства то приятное, что оно даёт в начальной фазе, освобождаясь от него незадолго перед тем, как оно перерастёт в муки неудовлетворённости, либо гнали его прямо с порога. А если уж жениться, считали они, то по здравому решению, а лучше вообще не жениться.
…Семидесятые годы XIX века. По просёлочной дороге, пересекающей заснеженные нивы Орловщины, катится запряжённая парой лошадей карета. Утонув в мягком сиденье, в ней едет элегантно одетый красивый старик с поседевшей русой бородой и совсем белыми волнистыми волосами – настоящий барин, каких скоро уже не будет в России. Он едет в Париж, но думает не о нём. О чём же? Он сам рассказал об этом.
Нехотя вспомнишь и время былое,Вспомнишь и лица, давно позабытые…
Одни воспоминания влекут за собой другие, усталая память пробуждается, и лица, явившиеся из прошлого, оживают и возвращаются, будто они и не уходили.
Вспомнишь обильные, страстные речи,Взгляды, так жадно, так робко ловимые,Первые встречи, последние встречи,Тихого голоса звуки любимые…
Ах, Иван Сергеевич! Зачем же ты, русский богатырь, вскормленный на этой неоглядной лесостепи, тащишься в тесную и людную Францию, в это царство мещан и скопидомов? Что на свете может быть лучше твоего Спасского-Лутовинова? Зачем ты от него бежишь?
Видно, крепок был наш богатырь, всё мог выдержать, даже жизнь на чужбине, где не мог он выйти росистым утром с ружьём и собакой в наполненные птичьим гомоном перелески. И даже те, единственные на свете глаза, что сияли любовью, и тот единственный на свете милый голос, что трепетал от любви, не одолели тебя – выдержал и их, перемолол, забыл. Убежал от них, как бежишь сейчас от России, и расстался с ними.
Да нет, дело тут не в крепости, а в мудрости. Просто надо уметь жить, а он умел. В чём же заключается эта житейская мудрость? Он ответил на этот вопрос и своей биографией, и своими произведениями: чуть почуял, что можешь «втюриться», уноси ноги! В «Отцах и детях» он ставит нам в пример помещицу Одинцову. Придя в себя после бурного объяснения с Базаровым, она решила: «Нет, Бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие всё-таки лучше всего на свете». В этой формуле и содержится первый способ избегать муки любовного состояния: не дать себе слишком глубоко войти в это состояние. «Её спокойствие не было потрясено; но она опечалилась и даже всплакнула раз, сама не зная отчего, только не от нанесённого оскорбления. Она не чувствовала себя оскорблённою; она скорее чувствовала себя виноватою. Под влиянием различных смутных чувств, сознания уходящей жизни, желания новизны она заставила себя дойти до известной черты, заставила себя заглянуть за неё – и увидала за ней даже не бездну, а пустоту… или безобразие».
Какая же умница была эта Анна Сергеевна Одинцова, как хорошо понимала она «фатальную обречённость» любовного опьянения, о которой десятилетия спустя писал Бердяев, – этого обмана, прикрывающего романтической кисеей будущую трагедию. Но ведь y неё был уже жизненный опыт. А вот молоденькие девушки не могут быть такими умными, поэтому надеяться на то, что их охладят подобные логические рассуждения, не приходится. Их ангел-хранитель понимает это и даёт им спасительный инстинкт «девичьей гордости», предостерегающий их от сближения с понравившимся человеком. Это замечательное качество женской половины человечества, дающее о себе знать чуть ли не с детского сада, а уж в школьные годы расцветающее пышным цветом, много раз воспевалось в художественной литературе и в фильмах. Но не только светские моралисты, а и православные духовники, в сознании которых гордость выступает одним из смертных грехов, советовали исповедующимся у них девушкам быть с молодыми людьми нарочито заносчивыми и высокомерными. И это частично ослабляло вред, наносимый романтической литературой.
