Между небом и землей. Через Дух Андрэ Луиса - Франсиско Кандидо Хавьер
Наступила ночь. Первые часы после полуночи, омытые лёгким ветерком, позволяли видеть небо, населённое сияющими созвездиями.
Видя, что его жена и дочь отдыхают, Амаро подошёл к окну, как человек, ищущий утешения на нежной груди ночи, и молча заплакал.
Будучи возле умирающего ребёнка, санитар наблюдал за его отношением, отмеченным страданием и смирением, и понял, что сам растроган до глубины души.
Почему он боролся против такого врага? размышлял он. Амаро походил на статую молчаливого мученика. Потрясённый, побеждённый, он находился в скромном доме, где был добрым и честным человеком. Да, он уже дорого заплатил. Лицо, изборождённое ранними морщинами, которое сейчас омывали слёзы, говорило о кресте трудных испытаний, возложенных на его плечи. Скольким тревожным проблемам мог противостоять этот человек в мире из-за суровости своего удела? Как он, Марио Сильва, мог быть здесь таким жестоким? Он снова вспомнил сцены учения и молитвы, понимая, наконец, что Евангелие опирается на лучшие причины. Лучше помириться как можно раньше с противником, чем хоронить шипы угрызений совести в своей собственной груди. И он грустно отметил, что угрызения, как отточенное лезвие, кромсало ему сердце… Конечно, Амаро и его супруга могли бы проявить своё недоверие, как только увидели его, отказавшись от его помощи. Вместо этого они приняли его по-братски, с распростёртыми объятиями. Если в прошлом они ранили его, не оказались ли они сейчас под тяжёлой латной рукавицей ужасного бичевания? Он благодарил Бога, что не ввёл токсичные вещества малышу, теперь уже умирающему, но не стал ли он, несмотря ни на что, участником укорачивания его жизни? Он ощущал в себе желание сблизиться с несчастным отцом, чтобы попытаться утешить его, но ему было очень стыдно за самого себя.
В течение практически двух часов они оба оставались в молчании и бесстрастии.
Заря уже занималась на небосводе широкими кроваво-красными полосами, когда служащий железных дорог оставил свои размышления и подошёл к малышу, ожидающему смерти.
Трогательным жестом веры он снял со стены старый деревянный крест и положил его у изголовья маленького умирающего. Затем присел на кровать и с чрезвычайной нежностью взял его на руки. Поддерживаемый духовно Одилой, обвившейся вокруг него, он устремил свой взгляд на образ Распятого Христа и стал вслух молиться:
— Божественный Иисус, смилуйся над нашими слабостями!… Мой дух слишком хрупок, чтобы противостоять смерти! Дай нам силы понимания… Тебе принадлежат наши дети, но мы так страдаем, когда приходится отдавать их Тебе, когда Твоя воля требует от нас вернуть их!…
Слёзы перехватили ему голос, но страдающий отец, выказывая настоятельную нужду в молитве, продолжал:
— Если таковы Твои намерения, чтобы наш сын ушёл, Господи, прими его в свои объятия любви и света! Но дай нам силы мужественно вынести наш крест печали и боли!… Дай нам смирение, веру и надежду!… Помоги нам понять Твои намерения, и да исполнится воля Твоя, отныне и вовеки!…
Фонтан сапфирного света вылетал из его груди, окутывая ребёнка, который постепенно стал засыпать.
Хулио удалился из своего тела плоти, чтобы прийти в объятия Одилы, словно сирота, ищущий тёплое гнездо ласки.
Растроганный до глубины души, и чувствуя, как смерть уже распростёрла свои крылья, Сильва испытал сильный эмоциональный шок, охвативший его душу. Конвульсии плача вздымали его грудь, тогда как неясный голос, который, казалось, рождался в закоулках его существа, кричал ему в его сознании:
— Убийца! Убийца!…
Растерявшийся и нерешительный, молодой человек бросился прочь из дома к дороге, оказавшись посреди мрачного холода, в тревоге и в рыданиях.
33
УЧЕНИЧЕСТВО
Амаро и его семья, к которым присоединились соседи, уже покрывали саваном холодное тельце ребёнка, когда мы отправились в обратный путь в «Лар да Бенсао».
Я заметил, что Хулио, нашедший приют на руках Одилы, проявлял такое облегчение и спокойствие, каких я никогда до этого у него не видел.
Пока наши сёстры обменивались мнениями насчёт будущего, я попросил объяснений у нашего наставника в отношении спокойствия, охватившего теперь малыша.
Кларенсио охотно объяснил:
— Хулио восстановился, чтобы принять теперь размеренный ход своей борьбы. Это несчастливое рождение для него было не только искупительным смыслом, необходимым Духу, который дезертирует от ученичества, но и действие исцеляющего лекарства. Время, проведённое в физическом поле, сработало как фильтр, задерживающий нечистоты периспритного тела, освобождая его от некоторых обретённых им болезней.
— Это значит, что…
Министр прервал меня, заметив:
— Это значит, что отныне Хулио сможет выражать себя вовне в святом теле, во имя обретения заслуги, чтобы добиться должным образом запланированного перевоплощения, с возвышенными целями служения. У него будет в течение нескольких месяцев естественное развитие среди нас до того, как он вернётся на Землю с похвальных условиях гармонии с самим собой.
— Значит, он скоро уйдёт отсюда? — удивлённо спросил я.
— Надеемся, что так и будет. Он должен заняться увеличением благородных качеств для вечной жизни, которое только возврат к школе во плоти сможет ему позволить. К тому же, ему нужно жить с Амаро, Зульмирой и Сильвой, чтобы реально поладить с ними, согласно чистой любви, которой учил нас Христос.
— Эти замечания, — сказал я, — привносят новый свет в наше изучение жизни. Мы понимаем, что сложные и долгие болезни хранят в себе специфическую функцию. Прирождённые увечья, монголизм, паралич…
— Да, — подтвердил ориентер, — иногда вторжение души в области расстройства так глубоко, что обратное путешествие к нормальному уровню становится ещё более сложным и великим.
И улыбаясь, добавил:
— Время восстановительного ада соответствует времени освобождённой виновности. Во многочисленных фазах нашей эволюции мы притягиваемся к полотнам плоти, всегда отражающим нашу истинную индивидуальность, тем же способом, каким глина доводится до жара керамики, или нечистый металл бросается в кипящий тигель. Очищение требует усилий, жертвы, терпения.
Перед нашими восхищёнными взорами горизонт окрасился пёстрыми цветами, заявляя о Солнце, которое, казалось, рождалось из золотого и светлого моря.
Вдалеке затухали звёзды, а над нами пробегали облака, гонимые ветром.
Глядя на эту необъятность, Кларенсио сказал:
— Когда наш разум охватывает хоть самую малую часть вселенской славы, он просыпается к более возвышенным надеждам. Он мечтает о доступе к божественным сферам, вздыхает о встрече с освящённой любовью, ждущей его далеко впереди, соглашаясь на тяжёлый труд восстановления. В действительности, что представляют для нас несколько десятилетий самоотречения на Земле по сравнению с великолепием веков счастья и созидательного труда в мудрых мирах?!…
— Ах, если бы люди отдавали себе в этом отчёт!… - признал я, вспоминая возмущение, которое так часто наносит нам ущерб в мире.
— Однажды они это поймут, — с оптимизмом заверил Кларенсио. — Все существа прогрессируют
