Догмат о Христе и другие эссе - Эрих Зелигманн Фромм
Пропаганда Павла импонировала прежде всего низшему социальному слою, но определенно также и некоторым обеспеченным и образованным людям, особенно купцам, которые в своих странствиях и путешествиях стали играть для распространения христианства решительно важную роль[41]. И все-таки даже в начале второго столетия христианские общины еще по большей части состояли из представителей низших классов. Этот факт отражен в некоторых пассажах оригинальных текстов, таких, например, как Послание Иакова или Откровение Иоанна Богослова, которые дышат пылающей ненавистью к богатым и облеченным властью. Безыскусность подобных литературных примеров и общая тональность эсхатологии свидетельствуют о том, что «члены [христианских] общин постапостольского периода все также набирались из рядов бедных и несвободных»[42].
Приблизительно в середине второго века христианство начало завоевывать последователей из среднего и высшего классов Римской империи. Прежде всего пропагандой занимались женщины высокого положения, а также купцы; христианство распространилось среди них, а потом постепенно проникло в круги правящей аристократии. К концу второго столетия христианство уже перестало быть религией бедных ремесленников и рабов. А к тому времени, как Константин сделал его официальным вероисповеданием государства, оно уже превратилось в религию широких кругов правящего класса Римской империи[43].
Через два с половиной – три столетия после зарождения христианства последователи этой веры уже очень отличались от первых христиан. Это были уже не евреи, более страстно, чем любой другой народ, верившие в скорое наступление мессианской эпохи. Теперь среди них были греки, римляне, сирийцы и галлы – если коротко, представители всех наций Римской империи. Еще более важными, чем изменения в национальном составе, были социальные перемены. Да, рабы, ремесленники и «лохмотный пролетариат» – иными словами, низшие классы общества – по-прежнему составляли основную массу последователей христианства, однако вместе с тем оно стало религией также влиятельных и правящих классов Римской империи.
В связи с этой переменой в социальной структуре христианских церквей мы должны взглянуть на общую экономическую и политическую ситуацию в Римской империи, которая за тот же самый период претерпела фундаментальные изменения. Национальные разногласия внутри империи исчезали одно за другим. Даже чужестранец мог теперь стать римским гражданином (Эдикт Каракаллы, 212 г.). Одновременно с этим объединяющую функцию исполнял культ императора, сглаживая национальные различия. Экономическое развитие характеризовалось процессом постепенной, но все возрастающей феодализации:
Новые отношения, сложившиеся по окончании третьего столетия, уже более не знали свободного труда, но только лишь принудительный труд в группах, объединенных общим статусом (или сословиях), которые оказались закреплены наследственно, как у сельского населения и в колониях, так и у ремесленников и в гильдиях, а также (как хорошо известно) у патрициев, которые приняли на себя основную тяжесть налогового бремени. Таким образом, круг замкнулся. Развитие снова вернулось в точку отправления. Начал устанавливаться средневековый миропорядок[44].
Политическим выражением этой упадочной экономической системы, которая регрессировала в новую сословную «натуральную экономику», стала абсолютная монархия в том виде, в каком ее сформировали Диоклетиан и Константин. Была установлена иерархия с бесконечными уровнями зависимости, увенчанная персоной божественного императора, к которому массы должны были относиться с благоговением и любовью. В относительно короткий срок Римская империя превратилась в феодальное классовое государство с жестко закрепившимся общественным строем, в котором низшие слои не имели шанса подняться, поскольку застой, вызванный снижением продуктивных мощностей, сделал прогрессивное развитие невозможным. Социальная система стабилизировалась, управление велось сверху, и все ее существование опиралось на необходимость примирить индивида, стоящего в самом низу, со своим положением.
Вот как, в общем и целом, выглядела социальная ситуация Римской империи с начала третьего века и далее. Трансформацию, которую христианство, и особенно концепция Христа и его связи с Богом-Отцом, претерпело в период со своего зарождения и до этой эпохи, необходимо понимать прежде всего в свете этих социальных перемен и обусловленной ими психической перемены, а также новой социологической функции, которую пришлось взять на себя христианству. Если мы скажем, что «та самая» христианская религия распространилась и переманила на свою сторону подавляющее большинство населения Римской империи, значит, мы не поняли ключевого элемента всего произошедшего. Истина в том, что первоначальная религия трансформировалась в иную, но у новой католической религии были веские причины держать это преображение в тайне.
Теперь рассмотрим, какую именно трансформацию претерпело христианство за первые три столетия, и укажем, в чем новая религия отличалась от старой.
Самым главным отличием было то, что эсхатологические ожидания, представлявшие собой средоточие веры и надежд раннехристианского сообщества, постепенно исчезли. Главной мыслью миссионерской проповеди в период ранней общины было то, что «Царство Божие приблизилось». Люди готовились к нему, ожидали даже самолично его встретить и сомневались, что в короткий срок, оставшийся до наступления нового царства, удастся донести христианскую весть до большей части языческого мира. Веру Павла еще вдохновляют эсхатологические надежды, но у него ожидаемое время прихода царства уже начинает откладываться дальше в будущее. Решающим знамением конца для него было вознесение Мессии, и последняя битва, которая еще лишь ожидалась, потеряла свою значимость в свете того, что уже произошло. Постепенно вера в скорое наступление царства стала все более и более блекнуть: «Напротив, мы замечаем постепенное исчезновение изначального элемента, подвижническо-апокалиптического – иными словами, твердой уверенности в скорейшем обладании Святым Духом и надежды на то, что будущее одержит победу над настоящим»[45].
Поначалу эти две концепции, эсхатологическая и духовная, были тесно связаны, причем основное ударение делалось на эсхатологическую, но постепенно они отделились друг от друга. Эсхатологические надежды медленно угасли, ядро христианской веры отдалилось от второго пришествия Христа, и «его пришлось отыскать в первом пришествии, посредством которого спасение было уже подготовлено для человечества, а человечество – для спасения»[46].
Процесс распространения раннехристианского энтузиазма скоро прекратился. Несомненно, в ходе дальнейшей истории христианства (от монтанистов до анабаптистов) неоднократно предпринимались попытки возродить прежний христианский энтузиазм вместе с эсхатологическими ожиданиями – они исходили от групп угнетенных, жаждущих свободы, которые по своей экономической, социальной и психической ситуации походили на первых христиан. Но Церковь не интересовалась этими революционными порывами с тех самых времен, как во втором столетии одержала первую решительную победу. С той поры ударение делалось не на крик: «Царство приблизилось», не на ожидание скорого судного дня и возвращения Иисуса; христиане смотрели уже не на будущее, не на историю и не на время, а назад в прошлое. Главное событие уже свершилось. Появление Иисуса уже воплотило в себе обещанное чудо.
Реальный исторический мир более не требовалось менять; снаружи все могло оставаться как было – государство, общество, закон, экономика – ибо спасение стало внутренним, духовным, неисторическим, индивидуальным и было гарантировано тем, кто верил в Иисуса. Надежда на реальное историческое избавление сменилась верой в уже свершившееся избавление духовное. Исторический интерес был вытеснен космологическим. Рука об руку с этим шел процесс смягчения этических требований. Первое столетие христианства характеризовалось строгими этическими постулатами, поскольку считалось, что христианская община прежде всего является братством святой жизни. Практический этический ригоризм
