Догмат о Христе и другие эссе - Эрих Зелигманн Фромм
Вот почему раннехристианское сообщество придерживалось доктрины адопционизма, теории о возвышении человека до Бога. В этой доктрине нашло выход враждебное отношение к Богу, а в доктрине, которая обрела популярность и стала доминирующей в более поздний период, – доктрине об Иисусе, который всегда был богом, – отразилось исчезновение враждебных мыслей о Боге (более подробно мы обсудим это чуть позже). Верующие отождествляли себя с этим сыном; у них это получалось потому, что он был страдающим человеком, как и они сами. Вот в чем причина завораживающего эффекта, который оказала на массы идея страдающего человека, возвысившегося до бога; они могли отождествить себя лишь со страдающим существом. Тысячи людей до него подверглись распятию, пыткам и унижениям. Если они считали, что этот распятый возвысился до бога, значит, бессознательно они видели в распятом боге самих себя.
В дохристианских апокалиптических сочинениях мессия изображался могучим победителем. Он служил отражением желаний и фантазий класса людей угнетенных, но во многом менее страдающих и все-таки таящих надежду победить. Класс, из которого выросло раннехристианское сообщество и в котором христианство первых ста – ста пятидесяти лет имело огромный успех, не могло ассоциировать себя с сильным, могущественным мессией; их мессия мог быть лишь страдающим и распятым. Образ страдающего спасителя сформировали три фактора: во-первых, только что изложенный; во-вторых, тот факт, что часть пожеланий гибели, направленных на Бога-Отца, смещалась на Сына. В мифе об умирающем боге (Адонисе, Аттисе, Осирисе) изображалась смерть самого бога. Раннехристианская мифология убивала отца в сыне.
Наконец, фантазия о распятом сыне имела еще и третью функцию: поскольку пылкие приверженцы христианства были полны ненависти и желания гибели – сознательно направленных на власть имущих, а бессознательно на Бога-отца – они отождествляли себя с распятым; они сами проходили через смерть на кресте и таким образом искупали вину за пожелание гибели своему отцу. Своей смертью Иисус очистил всех от вины, а первым христианам весьма требовалось подобное искупление. По причине совокупной ситуации, в которой они находились, агрессия и пожелания гибели, направленные на отца, бушевали в них особенно активно.
Однако основной акцент раннехристианская фантазия – в отличие от более поздней католической веры, о которой мы сейчас поговорим, – казалось, делала не на мазохистское очищение путем самоуничтожения, а на свержение отца через отождествление себя со страдающим Иисусом.
Для полного понимания психического фона веры во Христа нам необходимо учитывать, что в то время Римскую империю все больше захватывал культ императора, преодолевавший любые национальные границы. С психологической точки зрения он был близок монотеизму, вере в справедливого, доброго отца. Язычники нередко называли христианство атеизмом, и в глубинном психологическом смысле они были правы, ибо эта вера в страдающего человека, ставшего богом, родилась из фантазии страдающего, угнетенного класса, который хотел свергнуть правящие силы – бога, императора и отца – и занять их место. Одним из главных аргументов язычников против христианства являлось обвинение в Эдиповых преступлениях, однако это было бессмысленной клеветой; и все же бессознательное тех, кто клеветал, отлично поняло бессознательную подоплеку мифа о Христе, его эдиповых желаний и скрытой враждебности к Богу-Отцу, императору и властям[38].
Подводя итог: для понимания последующего развития догмата необходимо сначала понять отличительную черту ранней христологии – ее адопционистский характер. Вера в то, что человек может возвыситься до бога, была выражением бессознательного враждебного импульса, направленного на отца и существовавшего в этих массах. Она позволяла отождествлять себя с богом и, соответственно, ожидать скорого наступления новой эпохи, в которой страдающие и угнетенные станут правителями и таким образом обретут счастье. Поскольку люди могли ассоциировать и ассоциировали себя с Иисусом, так как тот был страдающим человеком, появлялась надежда на организацию сообщества, без властей, уставов и бюрократии, объединенного всеобщим отождествлением себя со страдающим Иисусом, возвысившимся до бога. Раннехристианская адопционистская вера родилась в массах; она стала выражением их революционных устремлений и помогала удовлетворить самое сильное желание народа. Именно поэтому она в столь чрезвычайно короткий срок стала также и религией угнетенных языческих масс (хотя вскоре и не только их).
4. Трансформация христианства и догмат о единосущности
В ранних верованиях об Иисусе произошла перемена. Человек, возвеличенный до уровня Бога, стал Сыном Человеческим, который всегда был Богом и существовал еще до сотворения мира, единый с Богом и все же отличный от Него. Имеет ли эта перемена в идее Христа социопсихологическую важность, как в случае уже рассмотренных нами ранних адопционистских верований? Ответ на этот вопрос мы найдем, изучив людей, которые спустя два-три столетия сформировали этот догмат и поверили в него. Таким способом мы, возможно, сумеем понять их реальную жизненную ситуацию и ее психические аспекты.
Самые важные вопросы таковы: кем были христиане в первые несколько веков после Христа? Остается ли христианство религией страдающих еврейских подвижников в Палестине? Может быть, кто-то пришел им на смену или присоединился к ним?
Первая крупная перемена в составе верующих произошла, когда христианская пропаганда обратилась на язычников и в ходе грандиозной триумфальной кампании завоевала среди них последователей почти по всей Римской империи. Важность смены национального состава последователей христианства не следует недооценивать, однако она не играла решающей роли, пока не претерпевал существенных перемен социальный состав христианского сообщества, иными словами, пока оно состояло из бедных, угнетенных, необразованных людей, которых объединяли общие страдания, общая ненависть и общая надежда.
Известное суждение Павла о коринфском сообществе, без сомнения, остается столь же верным для второго и третьего поколений большинства христианских сообществ, каким было в эпоху апостолов:
Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее (1 Коринфянам 1:26–28)[39].
Но хотя подавляющее большинство людей, которых Павел обратил в христианство в первом веке, все так же составляли представители низших классов – простые ремесленники, рабы и вольноотпущенники – постепенно в сообщества стал проникать иной социальный элемент – образованные и зажиточные. Сам Павел стал одним из первых христианских лидеров, не происходивших из низшего класса. Он был сыном обеспеченного римского гражданина и выходцем из среды фарисеев – иными словами, тех интеллектуалов, которые презирали христиан и вызывали в них ответную ненависть.
Он был не из пролетариев, которые не понимали и ненавидели существовавший политический порядок, не из тех, кому
