Догмат о Христе и другие эссе - Эрих Зелигманн Фромм
Психическая ситуация католических народных масс четвертого века отличалась от ситуации ранних христиан тем, что ненависть к властям, в том числе к отцу-богу, была уже не сознательной или лишь относительно таковой; люди отказались от своих революционных настроений. Причина этому кроется в изменении социальной реальности. Любая мысль о свержении правителей и победе их собственного класса оказывалась столь безнадежной, что с психической точки зрения им было бесполезно и неэкономично упорствовать в своей ненависти. Раз надежды свергнуть отца не оставалось, проще всего для психики было покориться ему, полюбить его и принять его любовь. Такая смена психической установки стала неизбежным результатом окончательного поражения угнетенного класса.
Но агрессивные импульсы не могли никуда исчезнуть; не могли и ослабнуть, поскольку их истинная причина – гнет власть имущих – не исчезла и не ослабла. Куда же они делись? Они отвернулись от своих прежних мишеней – отцов, властей – и направились вспять, на «я» самого индивида. Отождествление со страдающим распятым Иисусом стало для этого великолепной возможностью. В католической доктрине упор теперь делался не на свержение отца, как в учении ранних христиан, а на самоуничтожение сына. Агрессия, изначально направленная против отца, обернулась на самих людей и таким образом нашла себе отдушину, не угрожающую социальной стабильности.
Но это стало возможным лишь в связи с еще одной переменой. Для первых христиан представители власти и богачи были злодеями, которым неизбежно предстояло пожать заслуженные плоды своих прегрешений. Конечно, ранние христиане не были вовсе свободны от чувства вины за враждебное отношение к отцу; и отождествление со страдающим Иисусом также помогало им искупить эту агрессию; но, без сомнения, ключевым элементом веры для них было не это чувство вины и не мазохистское желание искупления. Католические народные массы более позднего периода оказались в иной ситуации. Власть больше не была виновна в их бедах и страданиях; виноватыми оказывались сами страдающие. Если они несчастны, им следует укорять в этом себя самих. Лишь путем непрерывного покаяния и личных страданий могут они искупить свою вину и заслужить любовь и прощение Бога и его земных представителей. Через страдания и самоуничижение человек может избавиться от гнетущего чувства вины и обрести шанс на прощение и любовь[51].
Католическая церковь поняла, как виртуозно ускорить и усилить этот процесс переноса претензий с Бога и правителей на индивида. Она разожгла в массах чувство вины до такой степени, что оно стало почти непереносимым; и таким образом достигла сразу двух целей: во-первых, помогла отвратить упреки и агрессию от властей и направить их на страдающий народ; во-вторых, предложила себя этому страдающему народу в качестве доброго и любящего отца, поскольку именно священники даровали прощение и избавление от чувства вины, которое сами же и зароняли. Церковь хитроумно культивировала психическое состояние, из которого она сама, а также высший класс, извлекали двойную выгоду: перенаправление агрессии масс и подтверждение их зависимости, благодарности и любви.
Однако для правителей фантазия о страдающем Иисусе выполняла не только эту социальную функцию, но также и важную психическую. Она освобождала их от чувства вины за бедственное положение и муки народа, который они угнетали и эксплуатировали. Путем отождествления со страдающим Иисусом эксплуатирующие группы сами могли нести покаяние. Они могли утешать себя мыслью, что раз единородный Сын Божий пошел на муки добровольно, значит, страдания для народа были милостью Божьей, и потому у них нет причины укорять себя за то, что они вызывают эти страдания.
Трансформация христологического догмата, как и всей христианской религии, соответствовала социологической функции религии в общем – функции поддержания социальной стабильности путем защиты интересов правящих классов. Для первых христиан фантазия, в которой ненавистные власти будут вскоре повержены, а они, ныне бедные и страдающие, обретут власть и счастье, была упоительно приятной мечтой. После финального поражения, когда стало ясно, что все их ожидания оказались тщетными, массы удовлетворились фантазией, в которой приняли на себя ответственность за все страдания; однако они могли искупить свои грехи собственным страданием и после этого надеяться на любовь доброго отца. Он проявил свою любовь, когда, приняв форму сына, стал страдающим человеком. Иные их желания – счастья, а не только прощения, – удовлетворялись фантазией о блаженной вечной жизни, посмертном существовании, призванном заменить историческое счастье в этом мире, на которое надеялись ранние христиане.
Однако мы в нашей интерпретации формулы единосущности еще не добрались до ее уникального и ключевого бессознательного значения. Аналитический опыт позволяет нам ожидать, что за логическим противоречием формулы, а именно равенством двух одному, должен скрываться конкретный бессознательный смысл, которому догмат обязан своей значимостью и привлекательностью. Этот глубинный бессознательный смысл доктрины единосущности станет очевидным, если мы вспомним один простой факт: есть одна реальная ситуация, в которой эта формула имеет смысл – ситуация ребенка в материнской утробе. Мать и ребенок в этом случае являются двумя существами и в то же время одним.
Теперь мы подошли к центральной проблеме перемены в концепции связи между Иисусом и Богом-Отцом. Изменился не только сын, но и отец. Сильный, могущественный отец превратился в заботливую и оберегающую мать; когда-то бунтующий, а после – страдающий и пассивный сын стал маленьким ребенком. Под личиной отца-Бога иудеев, одержавшего верх в борьбе с ближневосточными материнскими божествами, снова проявляется божественная фигура Великой матери – и становится доминирующей фигурой средневекового христианства.
Значимость материнской божественности в католическом христианстве начиная с четвертого века и далее ясно проявляется, во-первых, в роли, которую начинает играть сама Церковь; во-вторых, в культе Марии[52]. Мы уже упоминали, что для ранних христиан идея церкви по-прежнему оставалась еще достаточно чужеродной. Лишь в ходе исторического развития Церковь постепенно приобрела иерархическую организацию; сама Церковь превращается в священный институт и в нечто большее, чем просто сумма ее членов. Церковь действует как посредник на пути к спасению, верующие – это ее дети, она – Великая мать, и лишь через нее одну может человек обрести уверенность и блаженство.
Столь же красноречиво и возрождение фигуры материнского божества в культе Марии. Мария является воплощением материнского божества, которое стало независимым, отделившись от Бога-Отца. В ней материнские качества, всегда бывшие бессознательно частью Бога-Отца, теперь ощущались сознательно и явно, а также получили символическое представление.
В Новом Завете Мария никоим образом не была возвышена над уровнем простого человека. С развитием христологии концепция Марии приобретала все большую и большую значимость. Чем более фигура исторического человека Иисуса отступала в пользу предсущего Сына Божия, тем больше обожествляли Марию. Хотя, согласно тексту Нового Завета, Мария в браке с Иосифом продолжала рожать детей, Епифаний оспорил эту идею как еретическую и необоснованную. Собор 431 года осудил как ересь несторианское
