НЛО как проект спецслужб. Кому выгоден миф о русских летающих тарелках - Александр Викторович Наумов
Общественность опять молчит. Как не подумать, что люди уже привыкли к насилию. Оно культивируется, принимая крайнюю форму – насилию над собой. Люди пытаются поджигать себя, вскрывают вены, травятся, вешаются. Когда неудачливых самоубийц доставляют в больницы, они вызывают у медперсонала волну жалости и зачастую непонимания. Зачем? Для чего такие жертвы? Что, плохо жилось? А кому сейчас хорошо? Синюшного цвета, с пеной у рта, без сознания, а бывает, что с бессмысленным, блуждающим взором, такие пациенты нередко доставляются в сильной степени алкогольного опьянения.
Череда схожих трагедий обнажает крайнюю степень отчаяния утомленных жизнью людей. В науке такое состояние в обществе называют аутоагрессией. То есть агрессией, направленной на себя и своих близких. По мнению ученых мужей, скрытой формой такой энергии со знаком минус являются практически все несчастные случаи. В этом смысле погибший в автоаварии лихач мало чем отличается от бедолаги, перерезавшего себе вены. Образно говоря, оба пришли к одному обрыву лишь по разным дорогам. Звено той же злополучной цепи – пьянство: тяга к спиртному – это «несчастный случай», растягивающийся на годы.
Еще Сократ заметил: пороки притягивают людей. Или сами люди предрасположены от рождения к порокам? В древнем Риме толпы зрителей бесновались на смертельных боях гладиаторов, поворачивая большой палец правой руки вниз: убей, вернее, добей «противника». Вот картина, достойная живописных полотен! Ожидание чужой смерти придает лицам людей более колоритные выражения, чем все прочие человеческие чувства. Возле знаменитой картины «Иван Грозный убивает своего сына» посетители Третьяковки неизменно задерживаются дольше, чем возле других полотен.
Как писал Карел Чапек, зарезавший свою любовницу официант вызывает больший интерес, чем его коллега, просто разносящий кофе. Частная драма порождает одновременно прилив любопытства и волну содрогания. Чем объяснить, например, тягу человечества к могилам «бессмертных» соплеменников? Знаменитые в мире кладбища принимают многолюдные экскурсии увешанных фотоаппаратами туристов. Конечно, кладбище – не морг: вместо секционных столов, луж крови и трупных запахов – ухоженные холмики, изысканные надгробия, «отутюженные» дорожки, вызывающие эйфорию, выпадающую из атмосферы скорби. Сюда приходят как в лесопарки на прогулки: отдыхать душой на аллеях, украшенных венками. Что, больше негде гулять, как по костям великих мертвецов? Какой интерес упираться взглядом на траурные барельефы?
Другой схожий факт: на аукционах продают вещи знаменитых покойников. Торговля процветает. Незримые тени пусть когда-то незаурядной, но все же отжившей плоти будоражат людей. Усыпальницы египетских фараонов, скифские курганы, лакированные саркофаги островных племен притягивают не меньше, чем тайны Вселенной. Эйфелева башня славится уже не своей высотой и нестандартной архитектурой, а большим количеством самоубийц, прыгнувших с ее смотровой площадки в последние годы. Чужие драмы опять вызывают массовый интерес.
Но вернемся в 1980-е годы. С наступившей перестройкой простым россиянам не уставали внушать, что они жили за железным занавесом. Такой тезис, помню, вызывал у меня улыбку. Я всякий раз мысленно пытался довести его до абсурда, представляя, как вдоль границы одной шестой части суши протянулся бесконечный, схожий с китайской стеной, металлический лист, прошитый стальными уголками.
Настоящий железный занавес мне довелось увидеть в музыкальном театре. Шли учения иркутских пожарных, штурмовавших зрительный зал. Отсекая условный огонь, на сцену проседал огромный металлический лист, прошитый стальными уголками. Железный занавес оказался противопожарным щитом. Вполне реальный, и главное, нужный предмет никак не вязался с образом того устрашающего, рожденного перестройкой идеологического занавеса, поднятого над страной. Пока весь мир горел, задыхался, плавился, одна шестая часть Земли жила за таким щитом вполне достойной жизнью. Но стоило поднять щит, и огонь перекинулся на Россию, выжигая ее метр за метром.
И это уже не аллегория. Картина за картиной всплывает в памяти драма, всколыхнувшая всю страну. Под Иркутском, на рабочий пригород, упал огромный самолет «Руслан». Узнав о трагедии, я поспешил к месту драмы со смешанным чувством. Поселок авиастроителей был моей малой Родиной, той землей, по которой я делал свои первые в жизни шаги. Здесь прошли детство и юность. Потом я, как молодой специалист, уехал жить в другой город. И вот – трагедия. Я не знал, что теперь увижу. И это волновало, как волнует любая неизвестность.
Картина разрушений оказалась масштабной, как на полотнах баталистов. В единственном на весь район кинотеатре «Луч», где я когда-то любил во время сеансов занимать пустые места на последнем ряду, были выбиты стекла, с корнем вырваны двери. В зрительный зал заглядывало небо, проломившее крышу. На месте бывшего колхозного рынка, стоявшего рядом, теперь был пустырь, изрытый траншеями. Зияло пустыми глазницами окон когда-то добротное каменное здание средней школы.
Ирония судьбы заключалась в том, что самолет «Руслан» сюда никогда не падал. Он рухнул совсем в другом месте поселка. А рынок, школа, кинотеатр ветшали, исчезая с лица Земли, вроде бы сами по себе. Вымирать поселок начал с первых лет перестройки. К концу 80-х годов процесс набрал темпы. А с начала 90-х годов незримые «Русланы», казалось, падали на город уже из месяца в месяц.
Обезображенный чернозем выглядел брошенным, как в годы войны отступающими войсками. Побежденной территорией, занятой врагом. Впрочем, каким таким врагом? Оккупация без оккупации создавала тягостное впечатление. Мой родной Иркутск, когда-то бывший ухоженным, улыбчивым, симпатичным городом вдруг превратился в город-калеку. Он деградировал за несколько лет. Он закрывал свои предприятия, чаще, чем когда-либо, уходил в шумные запои неуравновешенного гиганта, зло и отчаянно избивал своих жителей в ежедневных и бессмысленных разборках тупеющих от обреченности людей.
На улицах появились синегубые бомжи, битые бутылки, мусорные кучи. Фасады зданий стали обсыпаться без ремонтов. Областной центр начал приобретать черты города-трутня, города-дебила. Бывший нормальным, подвижным ребенком в России – городом с индивидуальной судьбой, своими традициями, он стал похожим на все другие города страны, нагло и цинично загнанные в один общий инкубатор совместного мафиозно-буржуазного предприятия.
Быть может, я был пристрастен? Трудно остаться равнодушным, узнав и увидев, как разрушается все то, что раньше тебя окружало. Разумеется, я был не просто субъективен. Во мне все кипело, порождая крайнюю степень пристрастия. И конечно, я воспользовался случаем, чтобы выпустить «пар» в одной из своих статей, которая вскоре вышла под рубрикой «Грустные размышления». Но зачем я вспомнил о ней в этой книге? Да чтобы подчеркнуть очевидное. Несмотря на мою критику в адрес Иркутска, несмотря на все его недостатки и проблемы, я все равно люблю свой город. Для меня он по-прежнему – самый-самый во всех отношениях. И что интересно:
