Секс и судьба - Франсиско Кандидо Хавьер
Почему жизнь бросает ей такой вызов? Должна ли была она уклоняться от чувств любимого ей молодого человека, в своём естественном посвящении, чтобы завоевать страсть зрелого мужчины, которого она привыкла уважать, как своего отца, и который склонял её к чему-то вроде союза, неприемлемого для неё? То, что она услышала несколько мгновений назад, привело её в ужас. Она ощутила тон триумфального веселья, когда он понял, с какой радостью он избавится от Жильберто на том поле, где обещал себе поймать её.
Клаудио, казалось, обращался к ней издалека, когда говорил со своей супругой. Его льстивые ссылки, которыми он награждал её перед «донной» Марсией, подтверждали его решение согнуть её, заставить отказаться. Находясь между отвращением и жалостью, она вспоминала те ласки, которые поняла лишь этой ночью.
Как ей выйти из всего этого?
Она уже представала лишь цветком, колеблемым ветром испытаний, цветком, который задавался вопросом: почему, почему? …
Анализируя факты, она впервые испугалась этого семейного приюта, в котором она видела себя привязанной в качестве сердечной дочери.
И вдруг она направила свои мысли к памяти о матери… Ах, никогда она не могла себе представить, что женское сердце может столкнуться с такими тяжкими дилеммами, как те, с которыми столкнулась она! Что должна была выстрадать её мать, если ей пришлось оставить её в момент появления на свет? Она, в конце концов, никогда не знала тех обстоятельств, которые окружали её рождение. Но теперь она пришла к заключению, что давшая ей жизнь, возможно, испила ту чашу с горьким привкусом, которую теперь пила она! Какие ночи нравственной тревоги она должна была провести в одиночестве, лаская её в своём животе! Сколько оскорблений выстрадала она, через какие лишения пришлось ей пройти? Она, не знавшая своего отца, размышляла о жертве своей матери, молодой и всеми покинутой, которая, возможно, напрасно ждала нежности и защиты, ночь за ночью. Когда «донна» Марсия рассказывала её о жизни её матери, она говорила о ней, как «игривой девушке». Была ли она именно такой? Конечно, она должна была разражаться смехом, чтобы не впадать в рыдания, больше всего желая заглушить крики души в шуме празднеств… Кто знает, не посвятила ли она себя запрещённому мужчине, пообещав своё сердце молодому человеку, который был ею украден у девушки или женщины?!
В слезах, которые текли у неё по лицу, она желала вновь стать ребёнком… Почему её мать не выжила, чтобы бороться теперь вместе с ней?! Они бы посвятили себя друг другу. Они могли бы обмениваться своими печалями…
Часто, в магазине, где она работала, она задумывалась об общении с мёртвыми, она знала об опытах, касавшихся продолжения жизни в потустороннем мире… Неужели всё это правда? Спрашивала она себя. Если бы освобождённая Араселия была где-то, она бы бесспорно сопровождала её страдания, она разделила бы с ней её несчастье…
Машинально она стала молить материнский Дух благословить её, укрепить, защитить… И хоть у неё не было определённых религиозных мыслей, она молча произносила молитву, имевшую ценность глубокого призыва…
Мы пытались её утешить, стараясь успокоить её дух, когда в комнату неожиданным манером проникли две развоплощённые дамы.
Они с чувством поприветствовали нас, открывая своё состояние родных сущностей, связанных с этим домашним приютом.
Одна из вновь прибывших, которая казалась нам наименее опытной, подошла к девушке, которая в этот момент молилась. Та с трудом контролировала себя, вздрагивая и утирая молчаливые слёзы. Она склонилась над постелью, как это сделала бы любая скорбящая и несчастная мать на Земле, боящаяся разбудить своё любимое чадо…
И хотя мы не получали никакого предварительного объяснения, мы нисколько не сомневались: это была та молодая особа с портрета, который хранила Марита, как образ, в своих мысленных представлениях. Араселия, поддерживаемая нежной любовью своей почтенной подруги, находилась здесь, перед нами! Любящая мать прибыла, возможно, издалека, чтобы облегчить тревоги своей дочери… Растрогав нас, бедная мать склонила колени, чтобы поцеловать её волосы… О, неизмеримые тайны Божественного Провидения!… Кто смог бы описать словами сущность любви, которую Бог поместил в материнском лоне?!.. Дама очень медленно склонилась, и с огромной нежностью сжала дочь в своих объятиях, словно растение, которое сомкнулось над единственным цветком, выросшим на нём…
Измученная девушка внезапно успокоилась. Её напряжение спало, и она мысленно ощутила присутствие своей матери, которую она пыталась вспомнить, и черты лица которой пыталась с любовью набросать в своём разуме.
Но на эту сцену наложилась другая, ещё более трогательная.
Араселия, в глубоком молчании молящаяся и плачущая, в мыслях искала другую женщину, упоминание о которой придавало ей энергии.
Развоплощённая мать казалась маленькой рядом с простой прачкой, которая во время своего последнего воплощения водила её в театр человеческой жизни. Она представала в форме ребёнка, цепляющегося за юбку этой молодой больной женщины, которая полоскала бельё в речке, чтобы заработать себе на жизнь… Акустика памяти была настолько глубока, что можно было слышать шорох этих маленьких рук, теревших куски мыльной ткани… Она снова ловила на себе нежный взгляд, который просил её проявить терпение… В молчании роясь в песке, она ждала, пока её мать не перенесёт своё хрупкое тельце на короткое расстояние, чтобы та могла исполнить свой долг… И она вспоминала то восхищение и ликование, которое она ощущала, когда её подхватывали материнские руки, укачивая её под звуки старого припева, который она часто слышала в доме с помятой крышей…
С остановившимся взглядом, словно ища сквозь бесконечность пространства ласковые руки, которые
