Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности - Всеволод Сергеевич Шмаков
— Вы что — серьёзно? Вы хотите пройти между граней? Зачем…? — В первый раз я встретил в Туле человека, который знал, что есть город и ГОРОД (это даже вызвало немалое ошеломление).
— Нужно. Очень нужно.
— Нет, я могу показать вам тропинку, Пётр, но сумеете ли вы по ней пройти… Вы — умеете?
— Да, меня мой Наставник учил. Миша.
— Кто?!
— Миша… Ткач…
— Черноярцев??
— Да… Вы что, знаете Мишу…? Ой, здорово!
— Да уж куда здоровее. Это он вас в Тулу отправил?
— Погодите… Вы — маэстро?.. Миша, говорил, что я обязательно встречу вас здесь! Ну чудесно просто!
Мы перешли на «ты», подложили в костёр несколько старых досок и углубились в активную беседу. Выяснилось, что два месяца назад, где-то на задворках Ненецкой автономии, Миша — сурово и решительно — развернул Петра в Тулу. Зачем — не объяснил (тот должен был сам узнать — зачем…). Пётр добирался почти два месяца, на перекладных (как придётся), намёрзся и наголодался досыта, два раза попадал под какие-то облавы с перестрелками… И — наконец — добрался (по-прежнему не зная — зачем…).
— Погоди… Я видел Черноярцева три дня назад. Этот старый обормот ни словом о тебе не обмолвился!
«Старый обормот» несколько смутил Петра: к Черноярцеву он относился с благоговейно-трепетным почтением. И с робостью. Миша был для него — Ткач, Мастер, Наставник, потустороннее явление и — вместе с тем — отец родной (всё в одной куче)… Ну, а для меня — букетик… солнышко… и — конечно же — брат, старший брат.
— Ты не напрягайся, мы с Мишей при встречах ещё не так обзываемся! Это — вовсе не проявление неуважения, а — наоборот…
— Я его люблю очень… Но знаешь, Сева, иногда — боюсь… Почему так? Нечего мне его бояться! — никого нет ближе!.. Но вот поди-ты — проскакивает… Вот ведь как…
Мне Пётр понравился. Представьте себе двухметрового, с пышной смоляной бородой сорокалетнего мужчину; несмотря на частое недоедание, сквозь демисезонное пальто просто-таки пропирались бугры мышц, и при этом — тоненький голосок и нежные-нежные, мечтательные глаза очень доброго и искреннего человека.
— Может быть, он поэтому тебя сюда и отправил? Боязнь — неважное подспорье для взаимного понимания, да и вообще — дляблизких людей… Мишу многие боятся: он непонятен, он странен, иногда — оглушительно непонятен и ослепляюще странен…Но для тебя-то он — Наставник, так ведь? А в страхе — какой в наставленьях толк?
— Ох, да я это понимаю…, а вот ведь — никак…
В ту же ночь я показал Петру проход в ГОРОД и пошёл с ним. А в следующую ночь он уже пошёл один. И в следующую…
Петушок (как называл Петра Черноярцев) пробыл в Туле почти неделю. Я поселил его у своих знакомых. Приняли знакомые Петушка вначале с некоторой натугой, неохотно: «Сева, он бомж, да? Сева, а вши у него есть?», но потом (особенно после того, как избавил их дочку от астмы) — души в нём не чаяли; расставались с долгими поцелуями и сборами «вкусненького, домашнего» в дорогу.
…Он нашёл в ГОРОДЕ всё, что ему было необходимо, даже — более того… Но я совсем не собираюсь рассказывать о том, о чём может (и имеет право) рассказать только сам Петушок…А вот о его первой встрече с Черноярцевым — да, об этом — пожалуйста!
— В деревушке, в которой мы мимоходом останавливались, идти к Лысой Поляне нам не советовали. Мол, места там действительно — хорошие, но если молнией шарахнет, так чего тут хорошего?.. Дедок, который нас уговаривал, был весь какой-то мятый: в соре, крошках, и вроде бы даже — в курином помёте! Да ещё — драные валенки, несмотря на летнее время… Как уговариватель — никакого авторитетного уважения к себе он у нас не вызвал. А остальные: бабка, у которой покупали молоко, и молодая женщина, очень симпатичная (очень! глаза — зелёные, глубокие, спокойные… чудо!), — так они в разговор вовсе не встревали. Хотя, было заметно: наше любопытство к Лысой Поляне воспринимается ими как дурная и вредная блажь. Ну да мы были молодые, нам это пугание только в пущий розжиг! Надели рюкзаки и…
— Ты погоди, Петруш, как вы вообще в тайге-то очутились? И кто — вы?.. Ты уж по порядку давай, что ли…
— Да неинтересно это! неважно! Ну — молодые, свободные, через несколько месяцев в армию… Взяли палатку напрокат, — отправились ноги топтать, тайгу поглядеть. Недели две по буреломам дурака валяли, а на третью — наткнулись на другую компанию, вроде нашей (только там народ постарше был). Они-то нам и рассказали о Лысой Поляне: мол, есть такая поляна недалеко отсюда, вся как сковородка — голая и ровная, — молнии по ней часто лупцуют. А вокруг — благодать. Ягод, грибов — навалом, лес — чистый, и — тишина… Вот мы туда и отправились — за грибками да молниями! Любопытно было…
— Понятно…
— Вышли мы туда к вечеру. Нагребли сушняка, развели костёр, палатку поставили (метрах в пятидесяти от поляны). А места кругом и впрямь были душевные, спокойные. Тихо так…
Поужинали. Легли спать.
Разбудил нас (на рассвете, часа в четыре) удар грома. Тряхануло так здорово, что сон слетел, как и не было! Мы выползли из палатки, и — ошалели…
Над поляной зависло несколько багровых, с желтоватыми прожилками туч. И то ли сквозь них, то ли из них — выплясывались, долбаясь о землю, жёсткие шнуры молний. Воздух вокруг был какой-то заледеневший. Мы так уставились на всё это, что не сразу заметили на поляне человека…
Человек плясал. Его движения были энергичны, резки, коротки; он запрокидывал голову, топал ногами, пел. Молнии били прямо по нему: одна за другой, одна за другой…! Я заметил, что от ладоней, живота и лба этого человека тоже исходили молнии; он их будто бы бросал, и они уходили вверх, ввинчиваясь в тучи. Его молнии отличались от тех, что сыпались сверху: синие, более тонкие и, как чувствовалось, более жёсткие, сильные.
А ещё я заметил, что всё вокруг — деревья, трава (всё!) — как бы замерло… или — нет: замедлилось… И ведь что удивительно: ничего не горело, никакая травиночка не обуглилась, хотя сама Лысая Поляна чуть ли не дымилась! (Правда, когда я позже попытался узнать время, выяснилось: все части механизма моих наручных часов — слиплись, расплавились и слиплись… Но никакого ожога на руке не было.)
Все мы перепугались. До
