Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности - Всеволод Сергеевич Шмаков
…И вдруг синие молнии полыхнули из человека особенно сильно; он весь выгнулся, вытянулся в струночку’, казалось: вот-вот, ещё немного, и — порвётся! Тучи съёжились, сбились в комок, а потом — …взорвались!! совершенно бесшумно, мгновенно, целиком (даже мелких клочков не было)!
…Человек вскрикнул — жалобно, тонко — и упал.
А только весь этот бред закончился — столбняка как не бывало.
Мои приятели кинулись собирать вещи. Я сказал им, что там человек, что он лежит, — может быть, ему надо помочь… На меня посмотрели, как на безнадёжно спятившего. Ничего не сказали — быстрее стали собирать, веши, а я пошёл на поляну.
Человек лежал неподвижно; как-то всё в нём было скрюченно, неестественно. А глаза… — широко распахнутые, остановившиеся, и из них — слёзы, крупные… прозрачные… Я это на всю жизнь запомнил!
Встал перед ним на колени, приподнял (обмякший он весь был), пригляделся к нему: лицо в морщинах глубоких, усталое, измятое, — старик-стариком… Я потряс его немного, пытаясь привести в чувство, да куда там: весь захолоделый, застывший будто…
Оглянулся я на своих, а уж никого и нету! Сгинули со всем барахлом: с палаткой, с харчами…; только рюкзак мой валялся в траве.
Ну что ж, они — домашние, я — детдомовский; у нас не принято в беде бросать. Страх я понимаю, он и во мне тогда сидел (а какими-то кусочками — по сей день остался…), ну и что? На то нам и жизнь дана, чтоб от всякой пакости в душе избавиться, а если не выходит — то хоть не набрать её ещё больше!
Взвалил я старика на одно плечо, рюкзак — на другое и потопал в ту деревню, где мы про поляну расспрашивали да молоко брали. Там километров десять-то всего и было, а старик — лёгкий.
Пришёл. Крикнул людей, — никто не высунулся. А деревня хоть и маленькая (домов десять всего), но — широкая: дом от дома далеко стоит. Стал стучать в окна к молочнице нашей. Та выглянула, заохала, велела старика в баню нести, и сама со мной в баню пошла — с одеялками, с подушкой.
В бане она застелила лавку — широкую, прямо двуспальная кровать! — я уложил бедолагу, прикрыл одеялом.
«Врача надо, — говорю». «Да где ж у нас тут врачи, поди — не столица! — отвечает бабка. — В лесу подобрал?» «В лесу, — говорю (а что ещё сказать..?). Делать-то что? Помрёт ведь старик!» «Нет, — отвечает бабка, — не помрёт! У нас тут свои врачи; Вера Афанасьевна-то вылечит! Мигом!» «А она кто, — спрашиваю, — знахарка?» «И знахарка, и ведунья, и всё что хочешь! У них с испокон веку вся семья такая: хоть на ноги поднять, хоть в землю вогнать. Сиди здесь, сейчас приведу».
Сижу. Мыслей в голове — никаких. Как истукан сижу.
Пришла Вера Афанасьевна. Я думал — ведьма какая дремучая окажется, но — нет: пожилая невысокая женщина, опрятная; глаза пристальные, строгие. Вошла она в баньку одна. «Поди-ка, — прямо от дверей говорит, — отсюда. Живенько поди! Мне тут одной надо». Да только не успел я выйти. Глянула она на моего старичка, подошла поближе, — и аж затряслась вся! Да! Наперёд меня из бани вылетела. Ухватилась на улице за огородку, — стоит, дышит, как загнанная лошадь, озирается. Я сразу понял: испугалась эта Афанасьевна до смерти!
Ей водицы подали; попила, отдышалась, присела на лавочку. Потом меня углядела — и прям вызверилась глазищами: «Ты откуда его приволок, ирод?!»
Рассказал я всё как было. Что помнил… У них челюсти отвисли, а молочница наша даже за сердце стала хвататься. И ты знаешь, Сева, смотрели они на меня, как давеча — приятели: мол, свихнулся, спятил дуролом сопливый!
Тут я малость рассердился: «Вы лечить-то его будете или нет!»
«Его…? Лечить…? — Вера Афанасьевна тоже схватилась за сердце. — Он сам себя вылечит… либо — не вылечит. Тут ему никто не помощник!» «А он кто?» «Не знаю, — говорит». «Но вы же что-то видели, — возмутился я. — Вы же ведунья!» «Кто я — не твоего ума дело, а кто он — не моего. То, что я видела, — я отродясь не видела! Понял?» «Нет…» «Ну и не надо тебе. Шёл бы ты лучше отсюда куда подалее…» «Нет, я не могу так… Да вы что, бабки, сдурели, что ли, — здорово разозлился! — Ему же плохо! Он же помереть может!»
«Ох, бестолочь…» — сказала Афанасьевна, и — ушла. И все ушли. А я в баню вернулся; от всего, что с утра со мной приключилось, уже мутило, хотелось не то чтобы спать, — а забиться в уголок, и подальше, и посидеть там тихонько суток трое: сидеть и ни о чём не думать…
— Что ж эта ведунья-попрыгунья — так и слиняла? Вообще никто не пришёл?
— Да навроде того… Хотя — потом — я нашёл у двери корзинку с едой и небольшое ведёрко молока. Тоже хорошо! А насчёт всего прочего — я не в обиде: каждый сам к своей совести линейку прикладывает, тут уж — кто как умеет… Да и потом: не сахар дело… Вот у тебя, маэстро, с Мишей всё просто складывается; вы с ним — ну будто б! — со времён царя Гороха друг друга знаете! А я… Я ведь в тот вечер и в ту ночь и впрямь чуть не спятил! — Пётр помолчал немного, улыбнулся: — Вообще-то, за всё, что мне тогда хлебнулось и потом (за двадцать с лишним прошедших лет) — благодарен я судьбе, всем собою благодарен! Непонятно только: как могут жить другие — все прочие, кто не встретил на пути Мишу — так, как они живут. Сберёг меня ГОСПОДЬ от такой напасти!
— Сберёг… Ты молодец, Петруша, ты — сильный, только прозрачный и ломкий до невозможности.
— Ну уж…
— Давай, рассказывай дальше. Что дальше-то было?..
— Лежал он недвижный. Глаза закрыты. Весь прямой, замерший… Иной раз лезло в голову: уж не помер ли…? Дыхания совсем слышно не было.
Чем я мог помочь? Тряпку мочил — на лоб клал… Губы смачивал… Что ещё? Вот и всё…
Ближе к ночи (я тогда задремал малость) вдруг затрясло его. Побагровел весь.
Вскакиваю. Кидаюсь в угол за ковшиком с водой: оплесну, думаю, его — может, к пользе будет, может, полегчает… Разворачиваюсь с ковшиком, а он — взмыл!
Ты понимаешь, вроде бы и лежит, как лежал, и колотит — по-прежнему, только не на кровати лежит, а —
