Джон Ирвинг - Правила виноделов
«Будущее выступило наконец из тумана, – шептал Гомер. – Я увижу океанский берег!»
– Тужьтесь, – приказал он женщине из Дамарискотты и спросил: – А Дамарискотта на побережье?
Шея женщины напряглась, рука с побелевшими костяшками пальцев вцепилась в руку сестры Анджелы.
– Совсем рядом! – крикнула женщина и вытолкнула свое дитя в Сент-Облако, его скользкая головка идеально легла в уверенную ладонь правой руки Гомера. Ладонь скользнула дальше вдоль гибкой шейки младенца, левой рукой он приподнял слегка ягодицы и вызволил его на свет божий, как любил говорить доктор Кедр.
Родился мальчик. «Стирфорт», – назвал Гомер Бур второго принятого без помощи Кедра младенца. Перерезал пуповину и улыбнулся, услыхав здоровый плач новорожденного.
Кенди, очнувшись от эфира, тоже услыхала плач и содрогнулась. Если бы доктор Кедр взглянул на нее сейчас, он бы все-таки подметил в ее лице осознание вины.
– Мальчик или девочка? – спросила она еще нетвердо, так что ее услыхала только сестра Эдна. – Почему он плачет?
– Все в порядке, милая, – успокаивала ее сестра Эдна. – Все уже позади.
– Я хочу родить ребенка, в будущем, – сказала Кенди. – У меня он будет?
– Конечно. У тебя их будет столько, сколько захочешь, и они будут такие красивые!
– У вас родятся принцы Мэна! – вдруг сказал доктор Кедр. – Короли Новой Англии!
«Ишь ты, старый козел, – подумала сестра Эдна. – Заигрывает с пациенткой». И ее любовь к Кедру на миг подернулась рябью.
«Какая странная мысль, – проплыло в голове у Кенди, – но почему я их вижу так неотчетливо. – Она еще не совсем пришла в сознание. – И отчего там плачет младенец?» Доктор Кедр заметил еще один завиток, почти неразличимый на ее смугловатой коже. Наверное, потому сестра Эдна и не увидела его. Он слушал плач младенца женщины из Дамарискотты и уговаривал себя: «Не будь эгоистом, внуши Гомеру, пусть подружится с ними». Уилбур Кедр глянул украдкой на приходящую в себя девушку; ее лицо излучало свет, суливший надежду.
«А яблоки люди всегда будут есть, – думал он. – Это будет хорошая жизнь».
Эмалевое яблоко с золотой монограммой на дверце «кадиллака» поманило Мелони – она все-таки оторвалась от окна и вышла наружу; попыталась отодрать яблоко, но оно не поддавалось. Соблазнило ее появление Мэри Агнес, прижимавшей к груди костлявыми руками пирамиду банок с медом и желе; и Мелони пошла посмотреть, что же происходит у отделения мальчиков. Но там уже ничего не происходило. «Такая уж моя судьба, – сетовала Мелони, – мне никогда ничего не достается». Даже эти красавчики куда-то исчезли, а ей было любопытно поближе на них взглянуть. И разжиться нечем – вот только на полу машины валяется какая-то старая книжка. Перст судьбы, решила потом Мелони, что книжка лежала названием вверх. «Крошка Доррит» – это ни о чем не говорило, но Чарлз Диккенс – любимец Гомера, это она знала точно. И она стащила книжку – не для себя, для Гомера, не подозревая, что совершила первый в жизни неэгоистичный поступок. В тот миг она не думала, что Гомер в благодарность ласково взглянет на нее. Она просто от всего сердца сказала себе: это подарок для Солнышка!
Обещание Гомера не покидать без нее Сент-Облако много значило для Мелони, она даже не сознавала, как много. И тут она увидела Уолли. Он шел к своему «кадиллаку», то и дело оборачиваясь на холм. Мысленным взором он уже видел плодоносящий сад, сбор урожая, высокие лестницы в кронах, сирот, срывающих яблоки. В межрядьях пирамиды ящиков, трактор, тянущий прицеп, полный яблок, – неплохой выдался урожай.
Только где им взять трактор? размечтавшись, Уолли споткнулся, устоял на ногах, огляделся кругом; вот и «кадиллак». А Мелони уже в панике исчезла. Столкнуться наедине с этим красивым парнем? Она не выдержит его безразличия. Если он ужаснется ее безобразию – куда ни шло, да ей и нравилось ужасать людей. А вдруг он просто не заметит ее – вот что невыносимо. Или еще хуже – протянет банку с медом, – да она раскроит ему этой банкой череп. «Меня медом не купишь», – подумала Мелони, опуская за пазуху «Крошку Доррит», поближе к колотящемуся сердцу.
Она переходила дорогу между отделениями как раз в ту минуту, когда помощник станционного начальника по этой дороге поднимался к больнице. Она не узнала его с первого взгляда – так он разоделся. Для Мелони он всегда был дурень в униформе, напускавший на себя бог весть что, хотя работал, по ее мнению, на глупейшей в мире работе – встречал и провожал поезда. Пустынность станции навевала на Мелони такую тоску, что она очень редко там появлялась.
На станцию ходят по одной причине – куда-нибудь ехать; но весь день там торчать, воображая, что путешествуешь, – более печального и глупого занятия нельзя придумать. И вот этот оболтус идет к ним, под носом, как всегда, намек на усики, которые он растит уже второй год, но вырядился – умора, и только. Как на похороны.
Мелони попала в точку. Простой, но тщеславный паренек был потрясен «кадиллаком» и подумал, что, если выкажет взрослую солидность, как того требует печальное событие, его непременно назначат начальником станции. Он до смерти боялся доктора Кедра, при мысли о беременных женщинах хотелось куда-нибудь спрятаться, но ему втемяшилось в голову, что долг велит пойти и проститься с усопшим. Легкий запашок блевотины он связал с новорожденными, отчего его самого позывало на рвоту; но он все-таки шел, преодолевая отвращение и страх, что придавало его глуповатому мальчишескому лицу чуть ли не взрослое выражение, если бы не комический пушок на верхней губе, портивший все дело.
К тому же он тащил в гору каталоги и брошюры; они больше не понадобятся станционному начальнику, и он решил этим подношением снискать милость в очах доктора Кедра. Не мог сообразить пустой головой, зачем доктору Кедру советы огородникам и реклама женского белья и как он отнесется к тем карам, которыми грозила доктору Кедру и другим греховодникам «религия – почтой».
Больше всего в приюте ему были ненавистны Гомер и Мелони. Он завидовал спокойной, взрослой уверенности Гомера и боялся вечного зубоскальства Мелони. И вот эта Мелони собственной персоной преградила ему дорогу.
– Что это у тебя под носом? – спросила она. – Кукушкин лен?
Мелони была выше его, да еще дорога шла в гору. Она возвышалась над ним как каланча, и он пропустил ее насмешку мимо ушей.
– Я иду лицезреть тело, – с достоинством произнес он.
Будь он сообразительнее, он никогда бы не сказал этих слов.
– Мое? – невинно спросила Мелони и, увидев, как он испуганно заморгал глазами, прибавила: – Я не шучу.
Она обожала во всем брать верх, но, если противник тут же сдавался, вдруг теряла азарт. Помощник начальника станции врос в землю, всем своим видом давая понять, что не сдвинется с места, пока бездыханный не рухнет на землю!
И Мелони, отступив в сторону, сказала:
– Ладно, я пошутила.
Он покраснел, спотыкаясь, побрел дальше и уже свернул к отделению мальчиков, как Мелони опять бес за язык дернул.
– Побрейся, тогда дам! – крикнула она.
Беднягу даже пошатнуло от ее слов, а Мелони продолжала упиваться очевидным свидетельством своей силы. Он обогнул дом, и белый катафалк («кадиллак») ослепил его. Если бы в эту минуту в небесах запели ангельские голоса, помощник упал бы перед ним на колени, усыпав землю злополучными каталогами. Тот же свет, что озарял «кадиллак», нимбом сиял вокруг белокурой головы мускулистого молодого человека, водителя катафалка. Ощутив легшую на его плечи ответственность, помощник начальника станции затрепетал.
Он робко приблизился к Уолли, который стоял, прислонясь к «кадиллаку», и курил сигарету – в глазах его все еще маячила картина цветущих яблонь в Сент-Облаке. На землю его вернуло явление, он бы сказал – зловещего вида, служителя похоронного бюро.
– Я пришел лицезреть тело, – вымолвило явление.
– Тело? – переспросил, поежившись, Уолли. – Чье тело?
Страх сказать или сделать неловкость парализовал помощника. Мир переполнен правилами этикета, о которых он понятия не имеет. Наверное, бестактно упоминать о теле, говоря с человеком, чье дело возить покойников.
– Тыща пардонов! – выпалил помощник, он где-то недавно вычитал это выражение.
– Тыща чего? – спросил, не скрывая тревоги, Уолли.
– Как это неосмотрительно с моей стороны, – пролепетал помощник, криво поклонился и поспешил стушеваться.
– Разве кто-нибудь умер? – встревожился Уолли, но помощник уже скрылся в дверях больницы. И притаился в темном углу коридора, лихорадочно соображая, что делать дальше.
Совершенно очевидно, он нанес тяжкую обиду утонченной, легкоранимой душе водителя катафалка. Очень эта профессия деликатная, укорял он себя. Каких еще ошибок он наделает? В том месте, где он прятался рядом с провизорской, сильно пахло эфиром; помощник, конечно, не знал, что тело, которое он пришел лицезреть, находилось всего в десяти шагах от него. Ему чудился запах младенцев, один плакал где-то совсем рядом. Когда родятся дети, думал он, женщины держат ноги вверх, так что пятки нацелены в потолок; эта картина пригвоздила его к полу. «Пахнет кровью», – прошептал он; чувствуя, как его одолевает панический страх, он вжался в стену, и Уолли, войдя следом, не заметил его. Скорей бы узнать, кто умер! Уолли бросился в провизорскую, в нос шибануло эфиром, и его опять стало мутить. Увидел на койке ноги, шепотом принес извинение и выбежал в коридор.
