Жауме Кабре - Тень евнуха
И как-то раз дед Тон, который был тогда не дедом Тоном, а сеньором Тоном Женсаной, припер нас с Пере к стенке и выпалил: «Чем вы собираетесь заниматься в этой жизни?» И Пере, который до того времени занимался то тем, то другим, учась на каких-то текстильных курсах в училище в Фейшесе, обреченно ответил, что если таково желание отца, он согласен работать на фабрике и быть его помощником. И с того дня Пере Женсана Первый приступил к работе на фабрике.
– А ты что, Маурисий?
– Не знаю, папа… Я бы хотел продолжить учебу. И кстати, это не твое дело.
– Так и будешь зубрить латынь и все такое?
– Да. И играть на рояле.
На самом деле единственное, о чем я мечтал, было письмо от Микеля. Но об этом я не мог ему сказать. Я желал только одного: чтобы опасность, которой он подвергался, исчезла и он смог бы приехать со мной повидаться. Когда немцы оккупировали Францию, весь мир для меня обрушился.
– А тебе не кажется, что ты слишком великовозрастный балбес, чтобы бездельничать? Тебе ведь уже тридцать лет!
– Тридцать пять, отец. И я никогда не переставал учиться.
– Пусть он учится. – Благословенный голос мамы Амелии.
– Если бы он хоть женщиной был, тогда ладно. Будешь работать на фабрике.
– У меня другие цели в жизни.
Папаша воздержался от обвинений в гомосексуализме, потому что рядом стояла мама. Он сказал только: «Да что ты? И какие же?»
– Учеба, исследовательская работа и к тому же… – Я говорил не думая, потому что в мыслях у меня был только Микель.
– На фабрику. Завтра же.
– И не мечтай. Она теперь твоя. Ты у меня ее отобрал.
– Мне в доме не нужны лентяи.
– Это мой дом, отец. Запомни. – И я улыбнулся. Мне кажется, можно было бы обойтись без этой улыбки.
Чтобы мы в кровь не расцарапали друг другу физиономии, мать призвала нас к миру. Было решено, что в определенные дни я буду приходить на фабрику и исполнять там конкретную конторскую работу, но моих передвижений стеснять никто не будет, ну и так далее. Идею подала мама, и потому я был с ней полностью согласен. Я начал ходить на фабрику и проводить там по нескольку часов в день, заполняя бухгалтерские книги цифрами, потом возвращался домой в двенадцать, запирался в библиотеке и работал над докторской диссертацией, которую так никогда и не представил к защите из-за чувства презрения ко всем и ко всему, ни много ни мало. И хорошо играл Шопена, очень по-декадентски. И думал о Микеле. Пока в один прекрасный день в контору фабрики Женсана не пришел зловещий сыщик в плаще и с книжечкой в руках и не спросил про некоего Микеля Росселя, ткача второго разряда.
– Знаем, еще бы его не знать! Правда же? – И Тон помолчал в ожидании нашего «да, разумеется!». – Этот сукин сын фабрику у меня конфисковывал. Анархист проклятый.
– И где он теперь? – Человек в плаще перелистывал страницы книжечки нервными пальцами в пятнах никотина.
Увы, человек, называвший себя Микелем Росселем, исчез из нашего поля зрения еще в конце войны. Я побледнел так, что мне показалось, что полицейский не может не заметить грусть, отразившуюся на моем лице. Они предупредили деда Тона, что если мы получим от него какие бы то ни было известия, то мы, как честные испанцы, обязаны немедленно уведомить об этом соответствующие органы. Все промолчали, потому что они уже два раза внезапно приходили, называли имя и уводили человека навсегда. Но у деда Тона заблестели глаза.
Вечером, дома, я играл на рояле пьесу Момпоу «Fêtes lointanes»[87] и плакал. Начало первой из «Six pièces pour piano»[88] было отчаянным криком, который я обращал к Микелю, чтобы он вернулся из Франции. И я чувствовал себя Пенелопой, и тканью моего покрывала были ноты. Ты даже представить себе не можешь, Микель, как это тяжело – ждать. Чтобы это пережить, нужна почти женская сила. И тогда твой дед Тон вошел в библиотеку и сказал: «Маурисий, ну-ка, расскажи мне про этого Росселя, про анархиста». Я стал бледнее мела. И ему пришлось мне это повторить, уже по-другому.
– Что у тебя с этим самым Росселем? – спросил он, потрясая в воздухе письмом. – Он что, в жопу тебя трахает, гомик проклятый? А? Поди, он нас всех хотел поиметь через зад, всю семью!
Мне не нужно было ничего объяснять. И я ничего объяснять не стал. Но тогда дед Тон потряс передо мной тем самым письмом, которого я ждал уже несколько месяцев и которое Микель послал мне в безрассудном нетерпении. Эта предательская выходка ранила меня до глубины души. Я никогда не простил ему, что он дал мне это письмо распечатанным. Микель писал мне с некоторой холодностью, как будто предчувствовал, что эта бумага может попасть в лапы кому угодно. В письме не было указано имя отправителя, но в нем говорилось, что мы сможем увидеться на следующий день после Дня поклонения волхвов[89]: он собирался меня навестить. Его убили седьмого января.
– Это еще не означает, что в этом принимал участие дед Тон. – Микель Женсана бессознательно продолжал защищать своего деда.
– Очень даже означает. Он выплюнул мне в лицо, что этого треклятого анархиста поймают до того, как он успеет подойти ко мне на двадцать метров, и что он уж постарается, чтобы так и случилось. И я пришел в отчаянье, потому что ничего не мог сделать, не мог предупредить ни его, ни его друзей, потому что не знал, кто они. В течение нескольких дней я блуждал по барам, которые были излюбленными местами встречи анархистов во время Гражданской войны. Но с тех пор все изменилось, и было невозможно спросить у незнакомца: «Послушайте, товарищ, я ищу своего любовника. А Вы, случайно, не анархист?» – из-за риска наткнуться на переодетого полицейского. Это было ужасно, Микель. С тех пор я думаю о бедной бабушке Пилар, которая так страстно любила своего сына: плод невозможной любви. Могла ли она себе представить, что этот сын окажется столь малодушен?
– Мы не несем ответственности за гены, они нам неподконтрольны, – вслух проговорил Микель Женсана Дарвин, откусывая кусок дядиного шоколада. – Нельзя винить человека за грехи всех его предков и потомков. – Дядя молча взглянул на него, и Микель замялся, прежде чем продолжить. – Тогда ни один человек не смог бы жить в мире с самим собой. Я бы оказался виноватым в появлении Гитлера.
– Ты прав. – Дядя отломил кусочек шоколада и посмотрел по сторонам, как будто боясь, что генерал-аншеф Саманта неожиданно выглянет из-под кровати. – Скорее всего, ты прав.
– Почему же ты не ушел из дома?
– Из моего собственного дома? Да никогда в жизни! Я вынужден был терпеть их присутствие и решил, что дом Женсана достаточно велик для того, чтобы в нем уживались враждующие люди. Мне не хотелось оставлять библиотеку и память о матери… И к тому же я был единственным настоящим Женсаной, с настоящими генами семьи Женсана; хотя я и знал, что, кроме этого, я еще и Маурисий Безземельный. А Пере женился на Марии. Через некоторое время родился твой брат, и Пере разрешил, чтобы его назвали Микелем. Это было последнее одолжение, сделанное мне твоим отцом.
9
Когда я в первый раз лег спать один, без Жеммы, я не мог в это поверить. Мы прожили вместе всего лишь один год, семь месяцев и двенадцать с половиной дней, а мне уже казалось, что это длилось всю жизнь. Я хлопнул дверью без особенного шума, яростно вцепившись в чемодан, набитый кое-как собранной одеждой. И спустился по лестнице, чтобы не встретить в лифте никого из соседей, которые могли бы мне сказать: «Что, друг, в командировку?» А мне пришлось бы ответить: «Нет, ухожу совсем, я просто ухожу из дома, потому что поругался с женой», а сосед бы сказал мне: «Елки-палки, быстро вы, молодежь, с этим разбираетесь», а Микель бы ответил в свою защиту, что все пошло не так с первого же дня, с самого начала будто с левой ноги. «И не думай, ничего ужасного; и не из-за политики какой-нибудь, ничего подобного. И наши семьи тут ни при чем, они никогда не вмешивались; и не то чтоб я был ненасытен, а она как холодильник. Нет, вовсе нет! В постели все шло как по маслу, не пожалуешься. И не изменял я ей, потому что не в моем характере искать себе приключений и, как бы это сказать, мне и супружеской жизни с Жеммой было вполне достаточно. А она мне? Да ну! То есть, насколько я знаю Жемму, мне это кажется и вовсе невозможным. Чего? Муж всегда узнает последним? Да ладно. Но я ж говорю, не в этом дело, и если она меня обманывала, то и шут с ней, но мы вовсе не потому разбежались. Ну не хочешь – и не буду ничего объяснять». И так как сосед сказал бы: «Да нет же, очень хочу, рассказывай», Микелю пришлось бы сказать ему первое, что пришло в голову, потому что они расходились не по какой-то одной причине, это была целая куча больших и маленьких причин, которые… В общем, он описал бы это в двух словах, как будто речь шла только об одном, и сказал бы: «Ну смотри: Жемма такая баба… не знаю, в общем, она хочет, чтобы дома все делал я. Потому что она, видите ли, феминистка». А сосед бы сказал: «Слушай, парень, прекрасная вещь: я, между прочим, тоже феминист». А ему бы пришлось ответить: «А я-то что, думаешь, не феминист? Но на каторгу не собираюсь. Я про готовку вообще ничего не знаю: полностью не в курсе. И гладить, блин, не хочу». – «Вот оно что, значит, быт заел, – посочувствовал бы тот. – Очень жаль. Я понимаю, если бы ты переспал с кем, а тебя накрыли, тогда хоть было бы о чем вспомнить, а, Микель?» И они бы и дальше продолжали разговор, потому что лифт ехал медленно, как черепаха. «Слушай, Микель, а если вам помириться?» – «Ну вот еще, а тебе-то какое дело?» – «Да никакого, но как-то все это глупо… Ты разве не видишь, какая вы с ней офигенно красивая пара?» И Микелю пришлось бы объяснить, что, поскольку они каждый день друг на друга понемножку злились, настал тот момент, когда они выговорили друг другу все без остатка и сказанного не воротишь. А сосед, гражданин чувствительный, который каждое воскресенье запирается у себя в кабинете и сочиняет стихи, хлопнул бы его ладонью по спине и сказал бы: «Вот еще выдумал: слова ветром носит, они забываются». И вышел бы из лифта, и придержал бы мне дверь, чтобы я смог пройти со своей печалью и чемоданом, и добавил бы еще напоследок: «Ты подумай, парень, не раскаяться бы потом». А мне бы больше хотелось, чтобы он похлопал меня по спине и сказал: «Брось об этом думать, ну разошлись и разошлись. Живи да радуйся, ничто не вечно, все помрем. Давай я тебя познакомлю с одной брюнеткой, которая…» Но этого не случилось.
