Бернхард Шлинк - Женщина на лестнице

– Знаю. Вам не хотелось быть художником, творчество которого безальтернативно. Но если мир обозрим, стабилен и безальтернативен сам по себе, то художник, живущий в нем, не может быть иным. Он может выдать еще один трюк, устроить еще один скандал. Но даже это будет лишь очередным повтором.

– Что же избавит нас от гнетущего чувства?

– Не знаю. Атомная война, падение метеорита, другая катастрофа, которая уничтожит мир, каким мы его знаем. Но меня этот мир не гнетет. Я люблю мир таким, каков он есть, и вы его любите тоже. Он таков, каким был всегда, пока коммунизм и фашизм не нарушили этот порядок. Существуют богатые и все остальные, богатые берут на себя заботу об остальных, а те смиряются с обстоятельствами.

– Заботу о чем?

Гундлах рассмеялся:

– Заботу о том, чтобы ничего не менялось.

Взглянув на Ирену, я испугался. Действие кокаина ослабело. В лице появилась усталость, отчаяние, что болезнь вновь завладела ею. Она заметила мой взгляд, ее лицо приняло упрямое выражение, она встала, тяжело шагнула к лестнице, пошла наверх.

– Я помню женщин тех лет. – Теперь заговорил Швинд, он говорил о надеждах, о подъеме, который ощущался в конце шестидесятых и начале семидесятых годов. – Красивых, умных женщин, которые тогда примкнули к левым из-за своих политических убеждений и потому, что чувствовали себя идущими в авангарде, где пульсирует живая, интересная жизнь. Еще до знакомства с Иреной я увидел ее на одной публичной дискуссии в университете. Она просто сидела и слушала, но по тому, как она сидела и слушала, было ясно, что для нее здесь решается будущее.

– Будущее? – Гундлах презрительно усмехнулся.

Пришел пилот, мы убрали со стола, подали десерт, затем вымыли посуду; я все время прислушивался, поглядывая в сторону лестницы. Когда мы справились с посудой, пилот, захватив бутылку красного вина, вышел на улицу. Я смотрел ему вслед, увидел, как он уселся на причале, глотнул вина и закурил. Мерцал огонек сигареты. Окончательно стемнело.

И тут Ирена спустилась вниз. Значит, она дожидалась темноты? Я хотел принести две свечи, но она сделала знак, что хватит одной.

Я не следил за разговором Гундлаха и Швинда, который становился то громче, то тише. Когда Ирена села за стол, Гундлах спросил:

– Ты до сих пор не рассказала, что делала тогда?

– Не убила ли я кого-нибудь? Ты это имел в виду? Я участвовала в тех событиях. Тогда я еще не знала, что ничего не меняется. Никто этого не знал. Мы думали, раз существуют Запад и Восток, может существовать еще нечто третье, лучшее. А теперь, когда двух миров больше нет… Я понимаю, о чем ты говорил. Пожалуй, я уже поняла это, живя в ГДР. Страна была обречена. Она надорвалась из-за идеологического начетничества, пустых ритуалов, бесплодных усилий.

– Почему так тоскливо?

– А вам знакомо такое чувство, когда знаешь, что все кончено и погибнете не только вы – вместе с вами погибнет весь мир? Казалось бы, если ты умираешь сам, то тебе все равно, погибнет мир или нет. Но есть разница.

Гундлаха не слишком интересовала ни смерть отдельного человека, ни конец мира.

– Ты живешь здесь нелегально?

– Мое пребывание здесь… Никаких сложностей, если у тебя в Германии есть деньги в банке, а тут расплачиваешься кредитной картой или снимаешь деньги со счета и тебе не нужно соприкасаться с государственными структурами. Труднее было привезти сюда картину. Пассажир с таким багажом обращает на себя внимание.

Швинд слушал Гундлаха и Ирену с явным нетерпением.

– Конец мира, конец ГДР – все это замечательно. Но я хочу наконец знать, когда я получу мою картину. Мою картину – это я ее создал, и я же восстановил, когда он ее повредил, – Швинд показал пальцем на Гундлаха, – и я заплатил за нее.

– Заплатил? – Гундлах вскипел. – Ирена надоела вам, поэтому вы отдали ее мне. И это называется платой? Я знаю, почему вы хотите вернуть себе картину. Потому что вам больше никогда не удавалось писать, как тогда. С тех пор вы только эпигонствовали, пользуясь всем, что накопила история искусства.

– Я…

– Вы – выдохшийся художник, который ностальгирует по своему удачному дебюту и ранним картинам. Только ностальгируйте где-нибудь в другом месте. Здесь вам нечего сказать ни в моральном, ни в юридическом отношении. У вас нет никаких прав ни на картину, которую вы продали, ни на Ирену, которую вы предали. Собирайте свои манатки, и пусть он, – Гундлах кивком указал на меня, – увезет вас отсюда.

– Какой же вы наглец и мерзавец! И все из-за поганых денег? А они не помогли вам купить ни женщину, ни картину. Вы просто собирали деньги, как другие собирают картонные подставки под пивные бокалы. Вы – собиратель картонных подставок, а безальтернативный мир, о котором вы разглагольствовали, это ваш картонный мир. Разве вам не понятно? Настоящие ценности нельзя купить за деньги!

– Ха-ха! – Гундлах саркастически захохотал. – Художник глобального капитализма выступает в роли обличителя капитализма. Тогда почему вы продаете свои картины за миллионы? Почему не раздариваете их музеям?

Ирена хотела что-то сказать, но ей не дали раскрыть рот, поэтому я вмешался в спор:

– Давайте…

– Ах, наш адвокат… – отмахнулся Гундлах. – Вот он, – Гундлах кивнул на Швинда, – по крайней мере, создавал шедевры и сколотил целое состояние, я добился того, чего добился, а вы? Дорогой офис, знаю, солидные клиенты, для которых вы вечно делаете грязную работу. Вы – лакей. Сначала вы были его лакеем, – он опять кивнул на Швинда, – потом стали моим лакеем, а теперь вы ее лакей. – Он кивнул на Ирену. – Вам лучше заткнуться.

– Что вы себе позволяете?! – не стерпел я.

– Лакей! – Швинд захохотал. – Лакей! Как камердинеры, которые мнят о себе бог весть что, а на самом деле – просто лакеи. Я помню вашего камердинера. Сервильная душонка…

– Он был лучше вас. Он тоже тосковал по картине, хотя никогда этого не говорил, и мне жаль, что он больше не видит ее на своем месте. Ирена, – он обратился к ней ласково и терпеливо, как разговаривают с непослушным ребенком, – я оставлю тебя в покое, никакой полиции, никаких судебных процессов, в том числе из-за картины. Прошлое нельзя исправить. Но картина должна вернуться на свое место.

– Опять старая песня! – Швинд взмахнул своими большими руками. – Всему свое место, даже если нет такого места… Прекратите, Гундлах, с меня довольно. Пусть Ирена решает. Как решит, так и будет. Если она отдаст картину вам – забирайте, а если…

Гундлах покачал головой:

– У Ирены есть лишь одно решение, вы знаете это не хуже меня. Спросите нашего лакея. Вы напрасно подлизываетесь к Ирене: ни ей, ни вам это не поможет.

– И ты была женой этого мерзавца? Этого алчного…

– Алчного? Вы хотите заполучить картину так же, как и я. Своими уловками – мол, пусть Ирена решает – вам не провести ни меня, ни ее. Вы…

Ирена встала. Она выглядела ужасно – постаревшая, больная, усталая.

– Несколько недель назад я подарила картину Художественной галерее. Теперь я не могу отдать ее вам, никому из вас.

Она взглянула на меня, я обнял ее и, поддерживая, помог дойти до лестницы, а потом подняться наверх. Она не раздеваясь легла в постель, я достал одеяло и укрыл ее. Не успел я закрыть за собой дверь, как Ирена уснула.

Когда я вернулся на балкон, Гундлах и Швинд вновь обрели дар речи.

– Разве она может распоряжаться тем, что ей не принадлежит?

– Вам следовало занести картину в «Реестр пропавших произведений искусства». Уверен, что Художественная галерея делала соответствующий запрос, но поскольку картина не числится в реестре, галерея считается добросовестным приобретателем. Если хотите удостовериться, спросите своих лакеев.

– Весь этот спектакль с картиной, якобы предоставленной для временной экспозиции, затеян, чтобы заманить нас сюда? Чего она хочет от нас? – Гундлах покачал головой. – Ох уж эти женщины! Что было, то прошло – они этого не понимают. Если хочешь двигаться вперед, нужно оставлять прошлое позади. Нельзя вечно тащить за собой старую любовь и старую вражду… Из всего вырастаешь, как из старой одежды. Со временем она начинает пахнуть плесенью.

Вероятно, Гундлах был прав. Но он злил меня.

– Разве вы сами не пытаетесь остановить ход времени? Разве не хотите вернуть себе картину, чтобы сохранить свою молодость с юной Иреной?

– Он говорил это? – Швинд рассмеялся.

– Чтобы сохранить свою молодость с юной Иреной, мне не нужно видеть ее старой. Кстати, вы до сих пор не сказали нам, что вы тут делаете.

Я встал:

– Какое это имеет значение?

Я вышел из дома, сел на берегу. До меня доносился разговор Гундлаха и Швинда, которые сначала гадали, что я тут делаю, а затем попытались представить свой напрасный приезд в виде забавного приключения. Гундлах похвастался, что учредил в честь отца благотворительный фонд Ганса Гундлаха, который занимается реставрацией деревенских церквей в Бранденбурге и Мекленбурге. Швинд сказал, что фонды следует учреждать завещанием и лишь за счет тех средств, которые останутся от розданного женам и детям; у него самого пятеро детей от четырех браков. Потом он начал сетовать на демократизацию и банализацию искусства в виде арт-терапии для инвалидов или детских конкурсов художественного творчества.