Бернхард Шлинк - Женщина на лестнице

– Я вас не собираюсь ни в чем убеждать. Мелочная опека, бюрократизм и волокита, вечный дефицит – сама все знаю. Но мне это не мешало. Я чувствовала себя так, словно… попала к амишам[2]. Правда, от амишей можно сбежать, а там это было невозможно, но в остальном такая же строгость и скудость; да и убегать мне не хотелось. Остановившееся время, покой, отсутствие сенсаций – все это действовало на меня благотворно. Праздник по поводу законченного строительства дачи, на которую с такими уловками и трудами добывался материал, а строить ее помогали друзья и родственники; поездка всем трудовым коллективом в Берлинскую оперу; отпуск с палаткой и байдаркой в Шпреевальде; чтение классиков, которых купить было легко, и книг, которые достать было трудно, – мне вполне хватало этого.

Швинд саркастически рассмеялся:

– Мещанская идиллия в духе бидермейера.

– Возможно… – Ирена тоже рассмеялась. – Пожалуй, неплохое сравнение. В бидермейеровскую эпоху тоже отсутствовали политические свободы.

– Зато была отличная мебель, путешествия во Францию, а те, у кого хватало денег, могли отправиться и в Америку.

– Роскошная мебель мне не нужна. В путешествиях я тоже не нуждаюсь… – Она вновь засмеялась, – если только меня не заставят обстоятельства. Я любила тамошние ландшафты, веселые пейзажи берегов Заале и Унструта, меланхолию Бранденбурга и Померании, даже изуродованный котлованами край, где добывался бурый уголь. Мне нравился теплый летний дождик в Биттерфельде, хотя к нему примешивались дымные выбросы химкомбинатов. И весенние ливни, которые прочищают разбитые дороги, вымывая грязь из пробоин и трещин. Мне нравились тамошние трамваи, пусть изношенные, но это были просто трамваи, а не передвижная реклама кока-колы и стройных ножек.

– Тамошняя неприглядность не лучше нацистской помпезности! – возмутился Гундлах. – Ведь существуют политические факты…

– Я жила там с одним художником. В повседневной жизни всюду есть не только счастье или несчастье, справедливость или несправедливость, в ней есть еще и красота. Уродство тоже, но меня радовала именно красота, которая была там и которой уже больше не будет.

– Почему же ты там не осталась?

– Сам знаешь. С тысяча девятьсот девяностого года «там» перестало существовать. Теперь существует только «здесь» и фотография женщины с крашеными волосами, в темных очках.

– Почему тебя не арестовали?

– Как других? Сразу после падения Стены я уехала. Забрала у матери свои старые вещи и старый паспорт, полученный еще в восьмидесятом году; он был действителен до девяностого года – как раз хватило, чтобы добраться сюда. Меня никогда не разыскивали под настоящей фамилией; на разыскном плакате с фотографией значится моя фальшивая фамилия, под которой я жила в ГДР. – Она встала. – Мне надо прилечь, извините. Давайте встретимся в пять вечера на аперитив, а потом поужинаем вместе. Пусть еду привезут вертолетом, как вчера предлагалось. Ты мне поможешь подняться по лестнице?

Я помог ей подняться по лестнице и улечься. Заглянув в кожаный мешочек, я успокоил Ирену: кокаина хватит на сегодняшний вечер, а также на завтрашнее утро и даже еще на день-другой. Не успел я выйти из комнаты, как Ирена заснула.

Я вспомнил о разыскных плакатах с фотографиями, которые некоторое время висели в присутственных местах, почтовых отделениях; их показывали и по телевидению после новостных выпусков. Я никогда не вглядывался в эти плакаты. Ирена под заголовком «террористы»? С крашеными волосами, темными очками и опущенной головой? Объявленная в розыск за соучастие в убийстве, взрыве бомб и ограблении банков? С предупреждением о том, что преступники вооружены? С обещанием вознаграждения? Нет, ничего подобного я вспомнить не мог.

Моя жена страдала плохой памятью на лица. Как я позднее узнал, это называется прозопагнозией, то есть психическим расстройством вроде дислексии или дискалькулии, при котором утрачена способность узнавать лица. Для политика это серьезная проблема, поэтому моей жене понадобились изрядные усилия и самодисциплина, чтобы не шокировать людей, с которыми ей приходилось сталкиваться по работе в коммунальной политике. Тогда она еще не знала, что страдает этим психическим расстройством, поэтому винила себя, считала себя плохим человеком, недостаточно внимательным к окружающим. У меня самого никогда не было проблем с памятью на лица.

Я не обнаружил Швинда и Гундлаха ни на кухне, ни на балконе. Потом услышал их голоса, доносившиеся с берега, но не мог разобрать, о чем они говорят. Похоже, они сидели под навесом дома на берегу.

Они больше не спорили. Голоса звучали так, будто оба зализывали раны. Считал ли Швинд, как и Гундлах, Ирену главным поражением в своей жизни? Неужели Швинд надеялся заполучить тогда не только картину, потому что Гундлах обещал отдать ее, но и Ирену, потому что считал ее своей?

Мне вспомнился мой дед, который рассказывал, что порой ему снится экзамен на аттестат зрелости. Тогда не верилось, что в конце долгой жизни можно хранить в памяти переживания о таком давнем событии. Дед сдал тот экзамен без проблем, затем учился на медицинском факультете, позднее открыл собственную врачебную практику, довольно успешно работал, но все-таки вспоминал тот экзамен. Швинд был самым известным и дорогим из современных художников, критики превозносили его, женщины обожали, а он десятилетиями страдал из-за смехотворного поражения? Неужели Гундлах, успешный предприниматель, мультимиллионер, отец двоих взрослых и благополучных детей, удачно женатый, не может справиться с тем, что неукротимая Ирена некогда бросила его?

Неужели мы не способны справиться именно с такими мелкими поражениями? Первая небольшая царапина на новенькой машине ранит нас больнее, чем множество последующих, более глубоких. Мелкие осколки труднее удалять, чем крупные, иногда их не удается извлечь иглой, приходится ждать, пока осколочек не выйдет с гноем сам. Полученные в молодости крупные поражения направляют нашу жизнь в новое русло. А мелкие поражения не меняют нас, но продолжают беспокоить, оставаясь занозой в теле.

Но вот появляется возможность справиться с поражением, эта возможность выглядит реальной и близкой, но на самом деле оказывается ложной. Я начал понимать Гундлаха и Швинда. Я вовсе не считал, будто наши ситуации похожи. То, что я пережил с Иреной, не имело ничего общего с их переживаниями.

Когда я вышел на берег, они вели разговор о детях и внуках. Сколько их, как они поживают, чьи дети и внуки оказались успешнее – на миг я почувствовал искушение присоединиться к разговору, чтобы похвастаться собственными детьми и внуками.

Я задал Швинду вопрос, вертевшийся у меня на языке с первой же минуты его приезда:

– Вы действительно оставили за собой право решать судьбу каждой картины – что с ней будет происходить, кому она может быть продана или передана на время?

– Что? – Он недоуменно взглянул на меня.

– Вы тогда говорили мне: то, что произошло с портретом Ирены, никогда не повторится. Дескать, вы сохраните за собой контроль над своими картинами…

Он покачал головой:

– Я это говорил? Подобная мысль придет, скорее, в голову юристу вроде вас, который все подвергает дотошному контролю. – Он рассмеялся. – С меня довольно того, что мои картины держат под контролем зрителей.

Гундлах в свою очередь презрительно рассмеялся.

Я не понял, кому адресовано презрение Гундлаха – мне или Швинду. Мне не хотелось терять хладнокровие.

– Сейчас час дня, встретимся в пять к аперитиву. Не прикажете ли пилоту отправиться за едой?

Гундлах небрежно махнул рукой:

– Может, вы сами займетесь едой? Пусть пилот запишет все в отеле на мой счет.

Я полетел вместе с пилотом. Маршрут пролегал вдоль берега, внизу было море, небольшие волны с белыми барашками; море блестело на солнце и становилось темным в тени облаков, справа скалы и песок, зелень и коричневая земля, жилье и дороги. Вдалеке показался Сидней; город раскинулся вверх по берегу. Шум двигателя оглушал, несмотря на наушники, но даже после утренней беседы о первой и последней сигарете разговор у нас не клеился. К тому же мне больше нравилось смотреть вниз. С высоты все выглядело привлекательнее: дома, палисадники, машины, парки, пляжи, яхты с надутыми разноцветными парусами, люди. Потом мы пролетели над городскими достопримечательностями: над мостом в порту, зданием Оперного театра, Ботаническим садом. На газоне большой лужайки перед Консерваторией лежали люди – как я несколько дней назад.

Мы приземлились не на крыше небоскреба, как я ожидал, а на окраине аэродрома. В такси по дороге в город выяснилось, что пилот страстно любит готовить; он принялся рассказывать мне о рыбе барамунди, о мясе крокодилов и кенгуру, об австралийских сладостях, сортах винограда и регионах, где его выращивают, об австралийских винах, затем вдохновенно приступил к сочинению вечернего меню: икра барамунди с грибами шиитаке, кенгуру с австралийским орехом киндаль, суфле с пассифлорой, яблочный десерт «Гренни Смит», к ним лучше всего подойдут шампанское, совиньон блан, а также купаж из каберне совиньон, мерло и шираза. То, что нельзя подавать холодным, он приготовит сам на кухне Ирены. Я был со всем согласен. Предоставив ему переговоры с шеф-поваром отеля, я сел на террасе и стал смотреть на гавань.