Бернхард Шлинк - Женщина на лестнице

Я снял туфли и носки. Море было теплым. Раздевшись, я поплыл в лунную ночь, пока не перестал слышать доносившиеся с балкона обрывки разговора и уже не мог разглядеть горящую свечу. В конце бухты из воды выступал плоский край скалы. Я лег на гладкий камень. Он еще держал накопившееся тепло и грел мне спину, нежный ветерок обвевал лицо, грудь, живот.

Неужели Ирена захотела вновь стать такой, какой она была прежде для Гундлаха и Швинда? Она кокетливо разыгрывала роль матери, радовалась тому, как оба восхищаются ею, улыбалась их шуткам, благожелательно выслушивала их рассказы об успехах. Ей хотелось нравиться им. Побуждала ли она их к тому, чтобы они полностью раскрылись? Чтобы было легче распознать, какие они на самом деле? Или же она просто оставалась прежней Иреной? Ведь говорят же, что человек навсегда остается ребенком для собственных родителей, даже тогда, когда сам он становится взрослым, а родители стареют.

Меня все это не касалось. Я хорошо чувствую, касается меня что-либо или нет, поэтому отчетливо понимал, что все происходящее здесь касается только Ирены, Гундлаха и Швинда, но не меня. Ирена красовалась перед ними, Гундлах и Швинд пыжились перед ней. Я же был всего лишь случайным зрителем. Не знаю почему, но внезапно я почувствовал себя виноватым – не из-за того, что помог тогда Ирене похитить картину или вмешался теперь в ее игру с обоими мужчинами, и не из-за того, что моя жена врезалась на машине в дерево, не из-за того, что я долго не виделся с детьми. Дети выросли, жена тоже была взрослым человеком, сегодня я преимущественно помалкивал, а тогда не сделал ничего такого, для чего Ирена не нашла бы другого сообщника. Чувство вины не имело конкретной причины. Оно скорее походило на тревогу, хотя мне ничего не угрожало, или на скорбь, хотя ничего трагического не произошло. Это было физическое чувство, и хотя я уверял себя, что тело может чувствовать себя хорошо или плохо, но не может чувствовать себя виноватым, чувство вины было именно таким, телесным. Озябнув, я поплыл назад.

В доме было тихо и темно. У лестницы сидел на корточках Кари; мы кивнули друг другу, я улыбнулся ему, но не увидел ответной улыбки. На балконе еще стояли бокалы, открытая бутылка вина. Наполнив бокал, я сел. Завтра можно позвонить из Рок-Харбора в офис, попросить кого-нибудь из коллег выяснить, в чем обвиняют террористку с крашеными волосами, темными очками и опущенной головой. Но пожалуй, Гундлах прав. И тогда любое преступление Ирены есть лишь часть ушедшего мира, с которым нынешний мир не имеет ничего общего.

Лежа в постели, я прислушивался к плеску волн, шуршанию гальки. Звуки были тихими, я едва различал их. Не слышал я и дыхания дома. Но в доме ощущалось странное беспокойство, словно у Ирены подрагивают руки и ноги, будто Гундлах ворочается в кровати, Швинд что-то бормочет во сне, а пилот расхаживает по комнате, куря одну сигарету за другой. Будто вздрагивает сам дом, но сотрясают его не порывы ветра или подземные толчки, а тяготы укрывшихся в нем людей, несовместимых друг с другом. Я лежал затаив дыхание.

Часть третья

Следующим утром в дверь тихонько постучал пилот и, просунув голову в комнату, спросил, не хочу ли я лететь с ними. Мол, Швинд тоже летит. Они могут доставить меня в Сидней или высадить в Рок-Харборе. Нет? Приветственно махнув рукой, он аккуратно прикрыл дверь. Я слышал, как троица спустилась сначала по лестнице дома, потом по лестнице, ведущей к берегу; они не разговаривали, старались не шуметь. Пытаются незаметно сбежать, подумал я, но тут же понял абсурдность этой мысли. Потом заработал мотор, винтовые лопасти застрекотали, зашумели, вертолет поднялся, сделался немного тише, затем мотор взревел с новой силой, и вертолет, описав дугу над бухтой и домом, улетел. Он спугнул птиц, они встревоженно закричали, загалдели, вспорхнули и закружили в воздухе.

В десять утра Ирена еще не встала, поэтому я, послушав у ее двери, постучался, опять ничего не услышал и вошел в ее комнату. Здесь пахло не только болезнью, но и экскрементами; тяжелый запах стоял в воздухе, несмотря на распахнутое окно. Ирена лежала с открытыми глазами, глядя на меня смущенно и неприязненно.

– Уходи, я сейчас встану. Просто почувствовала слабость.

– Может, набрать воды в ванну? Или ты хочешь под душ?

Она заплакала:

– Такого со мной никогда не случалось. Я пыталась встать, дойти до туалета, но не смогла, осталась лежать и не удержалась.

– Я сейчас помогу.

Я прошел в ванную, открыл кран, добавил в воду шампунь, проконтролировал температуру, взбил пену. Подождал, чтобы ванна наполнилась. Ребенком я любил купаться в ванне; воду нагревал бойлер, я плескал на горячую стенку, капли шипели. Последний десяток лет я моюсь только под душем. Купание в ванной – пустая трата времени. Но Ирене спешить некуда, поэтому после душа ей хорошо бы отлежаться в ванне, пока я перестелю постель. И вообще у нас теперь появилось много времени.

Я провел ее в ванную; она обняла меня за шею, я то ли нес ее, то ли вел. В душе я раздел ее, принялся мыть, а она держалась за кран. Я никогда не менял детские пеленки, не знал, как сильно липнут к телу засохшие экскременты. Вымыв Ирену, я уложил ее в ванну. За время всей этой процедуры она не открывала глаз, не произнесла ни слова. Я тоже молчал. Сосредоточился на том, чтобы вымыть ее, не замочившись самому. И все-таки намочил одежду.

Но я не хотел переодеваться, пока не наведу порядок. Сначала замочил постельное белье, потом вместе с пижамой засунул его в стиральную машину. Матрас Ирены я вытащил на балкон, замыл его и положил сушиться на солнце, затем взял в соседней комнате другой матрас, перенес его в комнату Ирены, застелил постель. Ирена продолжала молчать.

– Я сейчас вернусь, только переоденусь.

– Остальные уже уехали?

– Да.

Стоя в дверях, я смотрел на нее, пока она не сказала с улыбкой:

– Не гляди на меня так серьезно.

– Что с тобой?

– Сейчас расскажу. Только сначала переоденься.

Когда я вновь вернулся, она уже спала, а проснувшись, не захотела говорить о своем здоровье. Она выпила теплого чая, съела немного полуостывшей овсянки и попросила свозить ее к дальним соседям: надо было купить кое-какой еды и договориться с Мереденой с первого двора, чтобы теперь она делала уколы старику со второго.

Накинув на Ирену пальто и пристегнув ее к сиденью, я повел машину. Там, где след терялся, она показывала мне дорогу, а я пытался запомнить ее по высохшему речному руслу, по болотцам, группам деревьев, выступам скал, мимо которых шла дорога.

Когда мы добрались до места, Ирена осталась сидеть в джипе. Она попросила меня позвать Мередену, объяснила, что теперь ей придется делать уколы, хотя она и не любит этого, а потом перечислила необходимые нам покупки.

– Может, еще… – начал было я, но Ирена, догадавшись, чтó я хочу сказать, добавила: – И еще пеленки.

Старуха с другого двора ворчливо, без всякой благодарности приняла к сведению, что вместо Ирены теперь будет приезжать Мередена.

Ирена отнеслась к этому с пониманием.

– Ее муж отдал мне дом у моря, а взамен я обещала ухаживать за ним до самой смерти. Только теперь старик меня переживет. – Она заметила мой вопросительный взгляд. – Рак поджелудочной железы. Еще несколько недель, а может, и через неделю. Точно никто не знает.

Ирена захотела лежать не в комнате, а на балконе. Пройдя по комнатам, я нашел легкую кровать, которую сумел вытащить на балкон. Вымытый матрас высох и пахнул солнцем.

– Тебе следовало уехать со всеми, – сказала Ирена, лежа в кровати. – А теперь уж придется оставаться до конца. – Она улыбнулась.

– Кто поставил диагноз?

– Врачи из сиднейского онкологического центра.

– И они сказали, что уже ничем нельзя помочь?

Она рассмеялась:

– Поверь, если бы они знали, чем помочь, то все сделали бы. Ведь этим они зарабатывают.

– Ты не пыталась узнать мнение других врачей?

– Я узнала мнение других врачей, проконсультировалась насчет альтернативных методов лечения, даже навела справки о знахарях, которые рекламируют свои услуги. Мне не хочется, чтобы ты меня допрашивал.

Я обиделся, потому что хотел ей добра, и разозлился на себя из-за глупых вопросов. Заметив это, Ирена сказала:

– Я знаю. Если бы я могла… Умирать мне не хочется.

И только теперь меня пронзила эта мысль. Ирена умрет. Один из сотрудников нашего офиса неважно провел прошлогодний отпуск – настроение отвратительное, аппетит пропал; поэтому он, вернувшись, пошел к врачу; тот отправил его на обследование в больницу – через три недели он умер. У моего зубного врача от диагноза до смерти прошло всего два месяца. Услышав теперь о внезапной смерти, я спрашиваю: «Рак поджелудочной железы?» – и обычно моя догадка верна. Правда, известно мне и то, что при этом люди не страдают от боли, их не мучат тромбозы, они лишь слабеют все больше и больше. Тело просто прекращает свою жизнедеятельность, отказывается функционировать, готовится уйти… В лучшем случае человек засыпает и больше не просыпается.