К востоку от Эдема - Джон Эрнст Стейнбек
Церковь, наполняющая душу сладостным ароматом благочестия, выступала горделиво, словно лошадь, которая везет по весне бочки со сваренным осенью крепким темным пивом, оглашая окрестности громкими руладами, выдохнутыми из заднего прохода. А в это время ее сестрица, несущая плотские наслаждения и дарующая облегчение телу, прокрадывалась втихомолку, стыдливо опустив голову и прикрывая лицо.
Вероятно, вам доводилось смотреть фильмы, представляющие жизнь на Западе в ложном свете, в которых показывают сверкающие мишурой дворцы, где поселился разврат. Допускаю, что таковые действительно где-нибудь имелись, но только не в Салинас-Вэлли. Здесь бордели были благопристойными и даже в определенном смысле респектабельными. И правда, послушав исступленные визгливые вопли новообращенных прихожан под оглушительные удары мелодеона, следовало постоять некоторое время под окнами публичного дома, откуда доносились благопристойные тихие голоса. Сказать по чести, трудно было не перепутать назначение этих двух заведений. Итак, бордели были разрешены, но официально не признаны.
Расскажу об импозантных храмах любви в Салинасе. В других городах были такие же, но к нашему повествованию имеет прямое отношение именно район Салинас-Роу.
Прогуляемся по Мэйн-стрит до поворота, где главная улица пересекается с Кастровилль-стрит, которая теперь по непонятным причинам переименована в Маркет-стрит. Раньше улицу называли по тому месту, куда она ведет. Пройдя девять миль по Кастровилль-стрит, попадаешь в Кастровилль, а Элисэл-стрит ведет в Элисэл, и так далее.
Как бы там ни было, с Кастровилль-стрит нужно свернуть направо. Двумя кварталами ниже ее наискосок с севера на юг пересекает Южно-Тихоокеанская железная дорога, а с востока на запад – улица, названия которой, хоть убей, не помню. Если повернуть по этой улице налево и перейти за железнодорожную линию, попадем в китайский квартал Чайнатаун, а свернув направо – окажемся в Салинас-Роу.
Зимой черная глинистая почва на улице превращалась в непролазную липкую грязь, а летом она становилась твердой, как железная плита, изрытая колеями. Весной обочины зарастали высокой травой, в основном овсюгом и просвирником с вкраплениями желтой горчицы. По утрам над кучами лошадиного навоза весело чирикали воробьи.
Скажите, старики, помните ли вы их задорное щебетанье? А ветерок со стороны Чайнатауна, доносящий аромат жарящейся свинины вперемешку с запахом крепкого черного табака и опиума, с примесью сладковатой гнильцы? А удары большого гонга в китайской кумирне, отголоски которых еще долгое время гулким эхом отдавались в воздухе?
Помните маленькие домики с облупившейся краской, давно не знавшие ремонта? Они казались такими крошечными, будто за внешней убогостью хотели скрыть то, что происходит внутри. Со стороны улицы их загораживали от любопытных взоров заросшие палисадники. А вечно опущенные шторы, по краям которых пробивались узкие полоски желтого света? За ними можно было различить лишь приглушенные голоса. Потом парадная дверь открывалась, впуская в дом какого-нибудь деревенщину, и тогда слышались тихий смех и обрывки грустной мелодии, исполняемой на пианино со снятой рамой, где поперек струн лежит цепочка от туалетного бачка. В следующее мгновение дверь снова наглухо закрывалась.
Вскоре раздавался плюхающий стук копыт по покрытой жидкой грязью улице, и к домику подъезжал экипаж местного извозчика Пэта Булена. Он высаживал четверых или пятерых представительных господ. То были важные богатые люди, занимающие высокие должности в банках, судах и администрации округа. Завернув за угол, Пэт дожидался возвращения своих пассажиров, глядя на сытых котов, которые, пролетев стрелой через улицу, исчезали в высокой траве.
А помните свисток паровоза и яркий луч света, прорезающий темноту? Это товарный поезд из Кинг-Сити с грохотом пересекает Кастровилль-стрит, направляясь в Салинас. И слышно, как он пыхтит на станции. Помните?
В каждом городе есть свои знаменитые хозяйки публичных домов, увековеченные в сентиментальных историях, которые в течение долгих лет передаются из уст в уста. Непреодолимая сила влечет мужчин к содержательницам борделей, которые сочетают в себе деловую смекалку и непреклонную волю чемпиона по борьбе с чуткостью хорошего друга и горьким юмором актера-трагика. Ее фигура обрастает легендами, в которых, как ни странно, нет и намека на сладострастие. В рассказах о хозяйке борделя затрагиваются любые темы, кроме постели. В своих воспоминаниях старые клиенты отмечают ее человеколюбие и описывают как непререкаемый авторитет в вопросах медицины, первоклассного вышибалу и поэтессу, воспевающую плотские наслаждения, не принимая в них личного участия.
В течение многих лет в Салинасе обитало два таких бесценных сокровища: Дженни, которую иногда величали «Пердунья-Дженни», и Негритянка, владеющая заведением под вывеской «Зелененькие». Дженни была настоящим другом, хранила все секреты клиентов и, при необходимости, ссужала их тайком деньгами. В Салинасе имеется целое собрание сочинений о ее жизни.
Негритянка была красивой суровой женщиной с белоснежными волосами и мрачным, внушающим священный страх чувством собственного достоинства. Ее глубоко посаженные карие глаза взирали на уродливый мир с философской скорбью. Своим заведением она управляла как храмом в честь печального бога плодородия Приапа, которому грусть не мешает держать свой фаллос в состоянии полной боевой готовности. Если возникало желание хорошенько повеселиться, клиенты шли к Дженни, где уплаченные за удовольствие деньги сполна окупались. Но если в своем одиночестве вас мучила вселенская тоска, от которой на глаза навертываются слезы, следовало немедленно отправиться в «Зелененькие». При выходе из этого заведения возникало чувство, что произошло событие, исполненное суровой важности. Это вам не в сене покувыркаться. И еще несколько дней за вами неотступно следили прекрасные темные глаза Негритянки.
Когда из Сакраменто приехала Фей и открыла свое заведение, действующие хозяйки борделей встретили ее с враждебным ажиотажем и, объединив усилия, решили выжить из Салинаса. Однако очень скоро выяснилось, что приезжая не составит им конкуренции.
От пышногрудой, широкобедрой Фей веяло материнским теплом. На ее необъятном бюсте можно было выплакать свое горе и получить желанное утешение. Обстоятельный, суровый секс, который предлагали у Негритянки, и кабацкие вакханалии у Дженни имели своих приверженцев, и Фей их не переманивала. Ее заведение стало пристанищем для хныкающих юнцов, оплакивающих потерю невинности и
