Саттри - Кормак Маккарти
Лето было в полном разгаре, а ночи стояли жаркие. В темноте под виадуком лежать было как в теплом сиропе, в неумолчном нытье комарни и ночной мошкары. Поднимаясь однажды утром по улице Хенли, он с изумленьем увидел грузовик, провалившийся сквозь мостовую. Осел на громадную пластину из потрескавшегося асфальта футах в пяти ниже уклона, а вокруг собралось кольцо зевак, и водитель выбирался из этой ямы, матерясь и хохоча.
Небось, как только парняга туда спустится, он может двинуть, куда ему ни взбредет, под землей, правда же?
Не знаю, Джин. Там внизу пещер много. За длинную веревку Саттри вытягивал со дна реки проволочный садок для мальков. Качнул его, каплющий, к поручням, и открыл верх, и вынул оттуда два пива, а потом опустил клетку обратно. Откупорил пива, и одно протянул Хэррогейту, и снова откинулся на переборку плавучего дома.
Чертов грузач, типа, рухнул так, что с глаз долой.
Я видел.
А если целый клятый дом возьмет и провалится?
А если два-три дома?
А если весь квартал? Хэррогейт размахивал бутылкой. Черт бы драл, сказал он. А кабы целый город, блядь, просел?
Вот это по-нашему, сказал Саттри.
Ночами он сидел при свете своих красных дорожных фонарей, а в ручейном овраге цвела жимолость. Корпел над устарелыми городскими планами, вырисовывал маршрут на бумаге, исчерченной непостижимыми рунами, странными знаками, на корточках, тролль вишневого цвета или бес-картограф в адском свете, наносящий на карту продвиженье душ в исподней тьме. Когда Саттри поднялся по тропке через бурьян, кошка городского мыша встала и потянулась, и ушла в другую сторону. Хэррогейт оторвался от работы.
Как движется? спросил Саттри.
Эй, Сат. Заходи.
Он подошел, не без некоторой опаски – здесь пышным цветом цвели бесчинства. Хэррогейт уже подтаскивал по глине старый стул и смахивал с него пыль, чтобы Саттри сел. Саттри склонился над планами, разложенными на яблочном ящике.
Как смотрится? спросил Хэррогейт.
Как что смотрится?
Мое тут предприятие. Одной рукой он обвел карты.
Саттри взглянул сверху на худое розовое лицо, зубы розовые и черные в красном свете. Покачал головой, и сел на стул, и закинул ногу на ногу. Хэррогейт взял со стола один план и рассматривал его. Мне никак не узнать, до какой глубины я спустился, сказал он.
Тебе никак не узнать, до чего ты чокнутый.
Мне помощь тут понадобится.
Тебе она точно не повредит.
Мне надо, чтобы кто-нибудь простукивал или как-то. Где, как они думают, я.
Где, как они думают, ты.
Ага.
Саттри прикрыл глаза. Сощипнул себе переносицу и медленно покачал головой. Хэррогейт снова склонился к работе. Пристраивает пластмассовый транспортир, язык высунут из уголка рта, заново изобретая планиметрию. Вскорости Саттри поймал себя на том, что заглядывает городскому мышу через плечо. Когда вернулась кошка, он уже и сам сидел на ящичке, вычерчивая углы, формулы, а личико уголовника-подмастерья кивало у его локтя.
В сырых и альвеолярных глубинах под городом он зондировал фонариком, который спер, визируя направления от камня к камню, по которым прикидывать путь, и при помощи своего сбрендившего компаса исправляя накопившиеся ошибки. По старым кавернам, где сверху сочилась вода графитного цвета или кисельные стоки канализации. Через область пробитых трубопроводов и старых глиняных стоков, и в темное каменное чрево, насаженное на составную сточную трубу. Повсюду капала жидкость, что-то пошло наперекосяк в земных органах, для которых это размеренное кровотеченье отмеряло постоянно избегаемый злой рок.
Однажды днем он вошел в обширный склеп, где от пола до купола и слегка кренясь стояла тонкая струя холодного белого света. Хэррогейт отпрянул. Над головой раздалось царапанье, вниз слетела грязь. Малый очерк света на каменном полу запятнала тень и сгинула. Он опасливо продвинулся вперед. Лучом фонарика рассек столбик и посмотрел, как тот снова сплетается воедино. То был всего лишь свет, прохладное дуло его стояло без единой пылинки в темноте, словно фосфоресцирующая веревка, натянутая в черноте морских глубин. Он покачал его на ладони. Сквозь дырочку в крыше ему было видно небо.
Хэррогейт поднялся по выбоинам и карнизам, фонарик в зубах. Цепляясь ногтями за шов в камне, повис и выглянул сторожким глазом. Против бездонной синевы шевелился набрызг сосновой хвои. Пробежала ящерка, птичка. Он прислушался. За гулом насекомых и шумом ветра ему показалось, что он слышит дальнее движение транспорта, но он не был уверен. Снова слез на пол склепа и присел там на корточки, постукивая пальцами по коленке, а столбик света завершался у него на макушке, не принося ни очевидной боли, ни силы вдохновения.
Он развернул из кармана отсыревшую и дочерна извозюканную пальцами карту города, на которую цветным карандашом бакалейщика наносил области, определенные счислением пути, исправлял уклоны, помечал расстояния. Свет он держал у себя над головой и пальцем прижал отметку.
Бля, без понятия, где я, сказал он молчанью.
Где я, отозвалось тихое каменное эхо.
Он сложил карту и встал. Рассмотрел бледный тонкий щуп из наружного мира и наконец взобрался наверх опять и заткнул дырку свернутой картой.
Снаружи он ее так и не нашел. Пробродив по окрестности несколько дней, вернулся и выдернул карту. С собой он принес промасленных тряпок, стащенных из бочки у заправки на улице Хенли, и поджег их в этой камере, а сам вышел. Весь день искал он по краю города, и у реки, и повсюду, где можно было увидеть, или понадеяться увидеть, сосну. Он уже начал подозревать какое-то смещенье измерения в этих спусках в преисподнюю, некое необъяснимое несоответствие между верхом и низом. Он уничтожил свои схемы и начал сызнова.
В тот год была саранча. Она выла в зеленых деревьях, как пантеры, барахталась падшими сотнями на лице реки.
Падала безжизненно и обессиленно от гистоплазмоза.
В бессветных глубях он боялся огромных крыс, скосозубых и голых хвостом, пауков волосатых, или нагих, или с легким пушком, или частично лысых, веревкообразных рептилий, их клыков, их языков-камертонов. Их бесчленной экономии замысла. Летучие мыши висели кистями, словно грозди темных и мохнатых плодов, а непрекращающаяся капель воды отдавалась повсюду сквозь пещерную тьму,
