Плоды земли - Кнут Гамсун
– Поскользнулась, значит.
– Да. И в ту же минуту ребенок родился.
– Так, – сказал он. – Но ты захватила из дому узел. Должно быть, на случай, что поскользнешься?
– Узел? – повторила она.
– Большую белую тряпку, ты разрезала одну из моих рубах.
– Да, – сказала Барбру, – тряпку я с собой взяла, чтоб завязать в нее можжевельник.
– Можжевельник?
– Ну да, можжевельник. Разве я тебе не говорила, что пошла за можжевельником?
– Как же. За вениками.
– Ну да, какая разница…
Но даже и после такой крупной стычки отношения между ними опять наладились, то есть не совсем наладились, а стали сносными, Барбру вела себя разумнее и покладистее, она чуяла опасность. Но жизнь при этом стала в Лунном еще более натянутой и мучительной, ни доверия, ни радости, постоянная настороженность. Жизнь тянулась день за днем, но пока она еще в общем кое-как тянулась, Аксель был доволен. Он взял к себе эту девушку, она была ему нужна, он любил ее и связал с нею свою жизнь, а переделать и себя и жизнь дело нелегкое. Барбру знала все, что касалось его хозяйства: где стоят чашки и котлы, когда понесут козы и коровы, много ли запасено кормов на зиму или в обрез, вот это молоко на сыр, а это – на еду; разве справиться со всем этим чужому человеку, да чужого, пожалуй, еще и не сыскать.
И все же Аксель Стрём не раз подумывал заменить Барбру другой работницей, временами она становилась настоящей ведьмой, и он почти боялся ее. Даже в ту пору, когда он имел несчастье быть с ней счастливым, его зачастую отпугивала ее необычайная жестокость и грубость, но она была красива, случались у нее и ласковые минуты, и тогда она горячо прижимала его к своей груди. Так было раньше, теперь все прошло. Нет, спасибо, она не желает снова попасть в такую же историю! Но переделать себя и жизнь нелегко, ох как нелегко.
– Давай повенчаемся прямо сейчас! – настаивал Аксель.
– Сейчас? – отвечала она. – Нет, сначала я съезжу в город полечить зубы, а то скоро все вывалятся.
Итак, хочешь не хочешь, все оставалось по-старому; Барбру теперь даже не получала жалованья, но имела гораздо больше прежнего, и каждый раз, когда просила денег и он давал их, она рассыпалась в благодарности, словно за подарок. Впрочем, Акселю непонятно было, на что она может тратить деньги, да и зачем ей деньги в глуши? Копит она их, что ли? Но почему, почему она только и делает, что копит их круглый год?
Акселю непонятно было многое: разве не подарил он ей обручальное кольцо, а вдобавок еще и золотое? После этого последнего крупного подарка между ними и правда надолго установились хорошие отношения, но на веки вечные его не хватило, – куда там! – не покупать же ему постоянно для нее кольца. Словом, нужен он Барбру или нет? Чудные они, эти бабы! Можно подумать, что ее где-то дожидается готовенький муж со скотиной и полным обзаведеньем! С досады на бабьи глупости и капризы Аксель иной раз мог и кулаком по столу стукнуть.
Странное дело, Барбру, похоже, только и думала что о городской жизни да о Бергене. Ладно. Но зачем же, скажите на милость, было ей приезжать сюда, на север? Телеграмма от отца сама по себе ни за что не сдвинула бы ее с места, наверняка у нее была какая-то другая причина. А теперь вот ходит недовольная с утра до вечера, год за годом. И все ей не так, и котлы-то деревянные, а не жестяные или медные, и горшки-то вместо кастрюль, и вечная дойка вместо прогулок на молочную ферму, и мужичьи сапоги, и серое мыло, и мешок с сеном в изголовье, и ни духового оркестра, ни людей. Разве это жизнь…
После той крупной стычки они ссорились часто, очень часто.
– Долго молчали, да звонко заговорили! – кричала Барбру. – Забыл уже, как обошелся с моим отцом!
Аксель спросил:
– А что я такое сделал?
– Сам знаешь, – отвечала она. – Впрочем, тебе все равно не быть смотрителем.
– Да ну?
– Не поверю, пока не увижу.
– По-твоему, у меня на это ума не хватит?
– Ума-то, может, и хватит, но ведь ты ни читать, ни писать не умеешь, да и газеты в руки никогда не возьмешь.
– Я умею читать и писать для своих надобностей, – сказал он, – а ты просто халда!
– Вот тебе для начала! – крикнула она и швырнула на стол серебряное кольцо.
– Так-так, а другое? – спросил он, выждав с минуту.
– Ну что ж, если ты решил отобрать у меня свои кольца, можешь получить, – сказала она и стала стаскивать с пальца золотое кольцо.
– Не желаю с тобой разговаривать, злюка ты этакая! – заявил он и ушел.
Разумеется, немного времени спустя она опять надела оба кольца.
Дошло до того, что ее уже не утихомиривали даже его подозрения относительно смерти ребенка. Наоборот, она выказывала все больше презрения и высокомерия. Она не то чтобы прямо сознавалась, а говорила:
– Ну и что? Если б я даже и задушила его? Ты живешь здесь, в глуши, и знать не знаешь, что творится в других местах.
Однажды, когда они опять обсуждали этот вопрос, она, видно, решила заставить его перестать относиться к этому чересчур серьезно; что до нее, так она придает детоубийству не больше значения, чем оно того заслуживает. Она знала в Бергене двух девушек, которые убили своих детей; одна угодила на несколько месяцев в тюрьму, потому что по глупости не убила ребенка, а оставила на улице, где он и замерз, другую же оправдали.
– Да, закон теперь вовсе не так бесчеловечно строг, как раньше, – сказала Барбру. – Вдобавок это и не всегда выплывает наружу. Одна девушка, она служила в бергенской гостинице, убила двоих детей, она была из Христиании, ходила в шляпке, да еще с перьями. За последнего ребенка ее посадили на три месяца, а про первого так ничего и не открылось, – рассказывала Барбру.
Аксель слушал и все больше и больше боялся ее. Он пытался понять, хоть немножко разобраться в этой тьме, но, в сущности, она была права: он принимает все чересчур серьезно. Не заслуживает она серьезной мысли с эдакой своей житейской испорченностью. Ведь детоубийство для нее не было ни заранее обдуманным деянием, ни чем-то из ряда вон выходящим, то было всего лишь проявление моральной нечистоплотности и распущенности, да и чего иного можно ожидать от прислуги?
