Плоды земли - Кнут Гамсун
– Да, – вдруг говорит он, – я еще приеду к тебе на крестины.
Она метнула на него быстрый взгляд – и с досадой ответила:
– На крестины? А еще говоришь, что я болтаю. Впрочем, когда мне понадобится крестный отец, я пошлю за тобой.
Что оставалось Элесеусу, как не улыбнуться смущенно; больше всего ему хотелось в этот момент поскорей убраться из землянки!
– Спасибо за кофе! – сказал Сиверт.
– Да, спасибо за кофе! – повторил Элесеус, но не встал и не поклонился – как же, очень нужно, злючка она, дрянь!
– Покажи-ка! – сказала Барбру. – У тех конторщиков, у кого я жила, тоже были серебряные пластинки на пальто, только побольше, – сказала она. – Ну, так, значит, ты придешь нынче, Сиверт, и переночуешь у нас? Я принесу твою одежу.
На этом и распрощались.
Братья ушли. Элесеус, стало быть, о ней не сожалел, к тому же у него в кармане были две крупные купюры! Братья старались не затрагивать грустных тем, ни странного прощанья отца, ни слез матери; они обошли Брейдаблик стороной, чтоб их там не задержали, и весело пошутили над этим плутовством. Но когда впереди завиднелось село и Сиверту надо было поворачивать назад, оба слегка приуныли. Сиверт даже сказал:
– А ведь, пожалуй, без тебя будет скучновато!
Элесеус принялся свистеть, и пристально рассматривать свои сапоги, и вытаскивать занозу из пальца, и искать что-то по карманам.
– Бумаги, – сказал он, – куда запропастились мои бумаги?
Но все равно ничего бы из этого не вышло, если б их обоих не выручил Сиверт.
– Счастливо! – крикнул он и, дав брату тумака, помчался прочь. Это помогло, они издали обменялись прощальными словами и зашагали каждый своей дорогой.
Судьба или случай. Элесеус возвращался в город на должность, которой у него уже не было, и тот же особый случай помог Акселю Стрёму заполучить помощника. Они начали ставить избу двадцать первого августа, а через десять дней она была уже и покрыта. Изба-то, правда, получилась небольшая и не больно высокая; только и радости, что деревянная, а не земляная, но вот для скотины на зиму выйдет великолепный хлев из того помещения, где до сих пор жили люди.
II
Третьего сентября Барбру исчезла. Совсем-то она не ушла, но ни дома, ни на дворе ее не было.
Аксель прилежно плотничал, стараясь приладить окно и дверь к новой избе, ему было ни до чего; но когда подошло время полудничать, а его никто не позвал к столу, он пошел в землянку. Никого. Он приготовил себе поесть и, пока ел, обратил внимание, что все платья Барбру висят на месте, стало быть, она просто куда-то вышла. Он вернулся к избе и еще некоторое время работал, потом опять заглянул в землянку – нет, никого. Должно быть, она где-нибудь прилегла отдохнуть. Он отправился на поиски.
– Барбру! – зовет он. Нету. Он ищет кругом построек, обходит кусты по краю участка, ищет долго, пожалуй с час, зовет – никого. Он находит ее очень далеко, она лежит на земле, скрытая кустами, у ног ее бежит ручей, она простоволосая и босая, к тому же вся спина у нее мокрешенька.
– Чего ты здесь лежишь? – говорит он. – Отчего не откликалась?
– Я не могла, – шепчет она, почти неслышно от хрипоты.
– Что это – ты упала в воду?
– Да. Я поскользнулась. О-ох!
– Тебе нехорошо?
– Да. Все уж позади.
– Позади? – спрашивает он.
– Да. Помоги мне добраться домой.
– А где же?..
– Что?
– А ребенка разве нет?
– Нет. Он был мертвый.
– Мертвый?
– Да.
Аксель медлителен и туго соображает, он стоит не двигаясь.
– Где он?
– Тебе незачем знать, – отвечает она. – Проводи меня домой. Он был мертвый. Я дойду сама, если ты поддержишь меня под руку.
Аксель несет ее домой и сажает на стул. Вода струится с нее.
– Он был мертвый? – спрашивает Аксель.
– Ты же слышал, – отвечает она.
– Куда ты его девала?
– Тебе обязательно надо его понюхать? Ты нашел чего поесть, пока меня не было?
– А зачем ты пошла к ручью?
– Зачем я пошла к ручью? Искала можжевельника.
– Можжевельника?
– Для посуды.
– Там нет можжевельника, – говорит он.
– Ступай работать! – сипло и раздраженно обрывает она. – Зачем я пошла к ручью? Ветки мне нужны были, чистить кастрюли. Я тебя спрашиваю, ты поел?
– Поел? – повторяет он. – Тебе очень плохо?
– Нет.
– По-моему, надо позвать доктора.
– Попробуй только! – отвечает она, встает и начинает искать сухое платье, чтобы переодеться. – Тебе больше не на что швырять деньги?
Аксель возвращается к работе, дело подвигается медленно, но он все-таки понемножку поколачивает и постругивает, чтоб она слышала; в конце концов он прилаживает раму, проконопатив ее мхом.
Вечером Барбру не садится ужинать, а хлопочет по хозяйству, доит коз и корову и только осторожнее обычного переступает через порог. Легла она, как всегда, на сеновале, и в те два раза, что Аксель ночью заходил ее проведать, спала крепко. Ночь она провела спокойно.
На следующее утро она была почти такая же, как всегда, только охрипла до того, что не могла произнести ни слова, и обвязала шею длинным чулком. Они не разговаривали. Дни проходили, происшествие стало забываться, другие события выдвинулись на передний план. Новой избе, собственно, полагалось выстояться и просохнуть, да только прежде ее следовало проконопатить, чтоб не дуло и не протекало, но времени на это взять негде, надо сейчас же перебираться в нее и хлев привести в порядок. Когда с этим покончили и переселение состоялось, подоспела картошка, а там и за ячмень пора браться. Жизнь шла своим чередом.
Но по многим мелким и крупным признакам Аксель понимал, что положение изменилось, Барбру чувствовала себя в Лунном такой же чужой, как и всякая другая работница, ничем с ним не связанная, его власть над ней порвалась со смертью ребенка. Он-то так надеялся, что с рождением ребенка все изменится! Но ребенок родился и умер. В какой-то из дней Барбру даже сняла кольца с руки и вовсе перестала их носить.
– Что это значит? – спросил он.
– Что значит? – ответила она и тряхнула головой.
Но ничего хорошего это не могло означать, разве что коварство и измену с ее стороны.
Он все же отыскал маленький трупик у ручья. Не потому, что очень уж
