Орландо - Вирджиния Вулф
Окликнув свою свору, она прошла по галерее, где пол устилали цельные спилы огромных дубовых стволов. Вдоль стены тянулись ряды кресел с выцветшей бархатной обивкой, протягивая ручки к Елизавете, Якову, возможно, к Шекспиру и Сесилу, которые уже не придут. При виде этого зрелища Орландо помрачнела. Сняв с крючка ограждающую веревку, она уселась в королевское кресло, открыла рукописную книгу на столе леди Бетти, поворошила пальцами древние розовые лепестки, расчесала волосы серебряной щеткой короля Якова, попрыгала на кровати (ни одному королю в ней уже не спать, несмотря на новые простыни Луизы) и прижалась щекой к потертому серебряному покрывалу. Повсюду виднелись лавандовые саше от моли и отпечатанные таблички: «Руками не трогать», которые, хотя Орландо расставила их собственноручно, смотрели на нее с укором. Дом больше не принадлежит мне целиком, вздохнула она. Теперь дом принадлежит истории и неподвластен живым. Больше никто не прольет здесь пиво, думала она (Орландо вошла в спальню, где раньше гостил Ник Грин), не прожжет ковер. Больше никогда две сотни слуг не побегут по коридорам шумною гурьбой с грелками и поленьями для огромных каминов. Больше никогда в мастерских снаружи особняка не сварят эль, не отольют свечей, не изготовят седел, не обточат камень. Молоты и молотки умолкли навсегда. Кресла и кровати опустели, серебряные пивные кружки и золотые кубки заперты в стеклянных шкафчиках. Громадными крыльями бьет тишина, поселившаяся в пустом доме.
Так она и сидела в конце галереи в окружении собак, на жестком кресле королевы Елизаветы. Галерея простиралась столь далеко, что свет в конце почти мерк. Словно туннель, ведущий в глубокое прошлое. Вглядываясь в даль, Орландо видела, как смеются и разговаривают люди – великие люди, которых ей довелось узнать (Драйден, Свифт и Поуп), как ведут беседы государственные мужи, как любовники забавляются на подоконниках, как гости едят и пьют, сидя за длинными столами, а вокруг вьется дым от каминов, заставляя их чихать и кашлять. Еще дальше она увидела ряды великолепных танцоров, выстроившихся для кадрили. Заиграла мелодичная, хрупкая и все же величественная музыка. Грянул орган. В часовню вносили гроб. Из часовни выходила свадебная процессия. Воины в шлемах отбывали на войну, возвращались из Флодена и Пуатье со стягами, вешали их по стенам. Так длинная галерея наполнялась, и в глубине, в самом конце, за елизаветинцами и Тюдорами Орландо мерещилась гораздо более старая, далекая, темная, фигура в капюшоне, в монашеской рясе, которая брела с книгой в руках, бормоча…
Громовым раскатом грянули часы, пробив четыре раза. Никогда еще ни одно землетрясение не сокрушало столь стремительно целый город. Галерея со всеми ее обитателями рассыпались в прах. Лицо Орландо, темное и суровое, когда она смотрела, озарилось словно от порохового взрыва. В этом свете все вокруг проступило с предельной четкостью. Она увидела двух кружащихся мух, блеснувших синим, увидела след сучка на древесине под ногами и заметила, как дергается ухо собаки. В то же самое время услышала, как в саду скрипит ветка, как в парке кашляет овца, как мимо окна с криком пронесся стриж. Ее била дрожь, все тело жгло, словно вышла голой на мороз. И все же она сохраняла, что ей не удалось сделать в Лондоне, когда часы пробили десять, полное самообладание (теперь она стала единой и цельной и, пожалуй, поверхность для ударов времени увеличилась). Она поднялась без лишней спешки, окликнула собак и решительно, но осторожно спустилась по лестнице и вышла в сад. Тени растений обрели поразительно четкие контуры. Она замечала отдельные крупицы земли на клумбах, словно к глазу приставлен микроскоп. Видела переплетение ветвей каждого дерева, различала каждую травинку, все прожилки и лепестки на цветах. По дорожке шел Стабс, садовник, и Орландо видела каждую пуговку на его гетрах, видела Бетти с Принцем, ломовых лошадей, и звездочка на лбу Бетти белела ярко, как никогда, а у Принца три волоса в хвосте свисали ниже остальных. Старые серые стены дома в четырехугольном внутреннем дворе выглядели, словно на новенькой фотографии, из репродуктора на террасе лилась танцевальная мелодия, которую слушали люди в Венской опере, сидя в красных бархатных креслах. Связанная настоящим моментом Орландо почему-то опасалась, что всякий раз, когда пропасть времени расступается и поглощает секунду, там может таиться неизвестная угроза. Столь острое напряжение казалось почти невыносимым. Она миновала сад и вышла в парк быстрее, чем хотела, словно ноги двигались сами. Возле столярной мастерской Орландо с огромным усилием заставила себя остановиться и посмотреть, как Джо Стабс мастерит колесо для телеги. Она стояла, не шелохнувшись, не отрывая глаз от его руки, и вдруг пробило четверть. Бой часов пронзил ее, словно метеор – такой горячий, что в пальцах не удержишь. Она с отвращением увидела, что у Джо не хватает ногтя на большом пальце правой руки – вместо него розовела голая плоть. Зрелище показалось ей настолько омерзительным, что она едва не лишилась чувств, зато в момент помрачения сознания, когда веки мигнули, наконец избавилась от бремени настоящего. Что-то странное есть в тени, которая возникает, стоит глазам моргнуть, что-то (в чем может убедиться любой, посмотрев в небо), вечно бегущее от настоящего момента – ужасное, неописуемое – и мы страшимся пригвоздить его к телу и назвать красотой, ибо у него нет тела, лишь тень без всякого содержимого, тем не менее обладающая силой видоизменять все, к чему прикоснется. И эта тень, пока Орландо в полуобморочном состоянии смеживала веки, стоя возле столярной мастерской, выбралась наружу и, соединившись с бесчисленными образами ее зрительного восприятия, составила из них нечто приемлемое, постижимое. Разум начал покачиваться, словно на волнах.
– Да, – подумала Орландо, вздохнув с глубоким облегчением и направляясь в сторону холма, – я начинаю жить заново. Я возле моего Серпентина, – подумала она, – игрушечный кораблик, пробирается сквозь пенистую арку тысячи смертей. Я вот-вот пойму…
Эти слова она произнесла вполне отчетливо, но мы не вправе умолчать о том, что теперь она стала весьма равнодушным свидетелем и легко могла перепутать овцу с коровой или старика Смита с Джонсом, хотя те даже не родственники. Ибо обморочная тень, которую палец без ногтя вызвал к жизни, сгустилась в затылочной доле ее мозга (самой далекой от органов зрения) в омут, где во тьме плавает такое, о чем мы даже не догадываемся. Орландо смотрела на этот омут или море, в котором отражается все –
