Орландо - Вирджиния Вулф

и Скромность распахнули дверь и дали нам передышку, во время которой мы могли бы придумать, как бы поделикатнее сформулировать то, о чем должен сообщить биограф. Но нет! Набросив на обнаженную Орландо белый покров и увидев, что он не долетел, три леди умыли руки на много лет и теперь заняты чем-то другим. Неужели этим бледным мартовским утром не случится ничего, что позволит смягчить, завуалировать, прикрыть, утаить, завесить сие неоспоримое событие, чем бы оно ни было? Ибо после внезапного, резкого содрогания Орландо… Хвала небесам, в тот же миг снаружи заиграла одна из тех хрупких, пронзительных, мелодичных, прерывистых шарманок, с которыми все еще ходят по дворам итальянские шарманщики. Давайте же сочтем это скромное вмешательство музыкой сфер и позволим ей, вместе со всеми вздохами и стонами, заполнять нашу страницу звуком до тех пор, пока не настанет момент, когда будет уже нельзя отрицать очевидное, момент, который предвидели лакеи и горничные, да и читатель тоже скоро заметит, поскольку сама Орландо игнорировать его уже не могла – пусть шарманка звучит, пусть несется наша мысль по волнам музыки, покачиваясь, словно игрушечный кораблик; ведь мысль – самое неповоротливое, самое непредсказуемое из всех средств передвижения, пусть взмывает над крышами и садиками, где сушится белье – что это за место? Узнаете зеленые лужайки и колокольню посередине, узнаете ворота с лежащими по бокам львами? Да, это Королевский ботанический сад в Кью! Пожалуй, Кью сойдет. Итак, мы в Кью, и сегодня, второго марта, я покажу вам под цветущей сливой мышиный гиацинт, и крокус, и бутоны на миндальном деревце, мы прогуляемся здесь и будем думать про луковицы, мохнатые и красные, которые воткнули в землю в октябре, и теперь они в цвету; мечтать о большем, о чем нельзя говорить вслух, достанем из пачки папиросу или даже сигару, и сядем кругом под дубом (как требует рифма) в ожидании зимородка, как говорят, порхающего по вечерам от берега к берегу.

Смотрите! Смотрите! Зимородок летит – нет, не летит.

Тем временем взгляните на фабричные трубы, на дым, взгляните на городских клерков, проносящихся мимо на лодках. Взгляните на пожилую леди с собачкой и на горничную в новой шляпке слегка набекрень. Взгляните на всех! Хотя Провидение милостиво распорядилось, чтобы тайны сердец были сокрыты, так что мы вечно вынуждены подозревать то, чего, может, и нет, и все же сквозь папиросный дым мы видим, как вспыхивают и мигом исполняются все сокровенные желания – кто-то получает шляпку, кто-то лодку, кто-то крысу в канаве; как некогда вспыхнуло пламя – что за дурацкие кульбиты выделывает наш ум, когда растекается мыслью по древу под звуки шарманки – как некогда вспыхнуло пламя костра на лугу возле минаретов Константинополя.

Да здравствуют сокровенные желания! Да здравствует счастье – божественное счастье! И удовольствия всех сортов, цветы и вино, хотя одно вянет, другое отравляет; и билеты по полкроны из Лондона по воскресеньям, и распевание гимнов про смерть в темной часовне, и все, все, что сбивает с толку и прерывает стук печатных машинок, подшивание писем, производство цепей и оков, связывающих Империю воедино. Да здравствуют даже грубые, красные дуги на губах продавщиц (словно Купидон неуклюже обмакнул палец в красные чернила и мазнул по ним мимоходом, начертив опознавательный знак). Да здравствует счастье! Зимородок, порхающий с берега на берег, исполнение сокровенных желаний, что бы под ними ни подразумевал романист-мужчина, молитва или отрицание – да здравствует все, какую бы форму ни принимало – пусть принимает любые формы, даже самые странные! Ибо темен сей поток – так и просится добавить «словно сон» – но скучнее и хуже, чем наш привычный удел, без снов, зато живой, чистый, плавный, привычный, под деревьями, чья сень оливкового цвета приглушает синеву крыльев птицы, что внезапно перелетает с берега на берег.

И да здравствует счастье, и долой сны, которые искажают четкий образ, как коверкают лицо изъеденные темными пятнами зеркала в сельской гостинице; сны, которые разбивают все вдребезги и раздирают нас на части, ранят и расщепляют нас ночью, когда мы спим; так спите же, спите столь глубоко, что все очертания превращаются во прах неимоверно мягкий, в воду непостижимо мутную, и там, спеленатые, словно мумия, словно бабочка в коконе, давайте ляжем ничком на песок в глубинах сна.

Постойте! Постойте! Мы не собираемся, только не сейчас, посещать ту слепую страну. Синий, как спичка, вспыхнувшая перед глазным яблоком, летит он, сжигая, срывая печать сна – зимородок! – и вот уже хлынул приливом красный, густой поток жизни; бьет ключом, стекает каплями, и мы вернулись назад, и наш взгляд (ибо теперь рифма позволяет нам благополучно завершить опасный переход от смерти к жизни) падает на… (И тут шарманка внезапно умолкает.)

– Миледи, у вас прелестный мальчик, – сказала миссис Бантинг, акушерка, вручая Орландо ее первенца.

Иными словами, Орландо благополучно разрешилась от бремени сыном в четверг, двадцатого марта, в три часа утра.

* * *

И вновь Орландо стоит у окна, но пусть читатель не унывает – ничего подобного больше не произойдет, ведь день уже совсем другой. Если мы посмотрим в окно, как делает сейчас Орландо, то убедимся, что Парк-лейн совершенно изменилась. Ей-богу, можно простоять минут десять или более, как Орландо, и не увидеть ни единого ландо. «Только посмотрите!» – воскликнула она несколько дней спустя, когда нелепая усеченная карета без лошадей поехала сама по себе. Карета без лошадей, ну надо же! Тут ее куда-то позвали, но вскоре она вернулась и еще раз выглянула в окно. Странная нынче погода. Само небо, невольно подумала Орландо, стало другим. Уже не такое густое, дождливое, радужное с тех пор, как король Эдуард – смотрите-ка, вот и он, выходит из своего щегольского экипажа и направляется навестить некую леди, живущую напротив – сменил королеву Викторию. Тучи усохли до легкой дымки, небо казалось отлитым из металла, который в жару тускнел, покрываясь налетом патины, а в тумане отсвечивал оранжевым. Подобная усадка настораживала. Похоже, съежилось все вокруг. Проезжая вчера мимо Букингемского дворца, она не обнаружила и следа того огромного сооружения, что вроде бы собиралось простоять до скончания веков: цилиндры, вдовьи одежды, трубы, телескопы, венки исчезли, не оставив после себя ни пятна, ни лужи на тротуаре. Но именно теперь – после очередного перерыва она вновь вернулась к своему любимому посту у окна – теперь, вечером перемена особенно поражает. Только посмотрите на свет в домах! Одно касание – и освещена вся комната, да что там, сотни комнат и