Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
– Дай мне пройти. Я пришел для мужского разговора. Он что, прячется? Прислал тебя, а сам боится выйти?
Аисса сделала еще один шаг вперед, опустила было руки, но тут же вытянула, почти касаясь груди Лингарда.
– Ему неведом страх, – тихо проговорила она дрожащим, но четким голосом, наклонив голову. – Это мой страх привел меня сюда. А он спит.
– Пора просыпаться, – твердо произнес Лингард. – Я пришел, хватит ему дрыхнуть. Пойди и скажи ему, а не то его разбудит мой голос. Виллемсу он хорошо знаком.
Лингард решительно опустил руки женщины и сделал попытку пройти мимо нее.
– Не надо! – воскликнула она и упала к его ногам, точно срезанная серпом. Порывистость ее движения застала Лингарда врасплох, он невольно отшатнулся.
– Это что еще за фокусы? – удивленно прошептал он и резко скомандовал: – Встань!
Аисса немедленно поднялась и посмотрела ему в глаза – с сомнением, но без страха. В ее глазах горел огонь дерзости, дающий понять, что она готова идти до конца и не отступит даже перед лицом смерти. Лингард продолжал суровым тоном:
– Не мешайся у меня под ногами. Ты дочь Омара и должна знать: когда мужчины встречаются при свете дня, женщины обязаны вести себя тихо и покоряться судьбе.
– Женщины! – вырвалось у Аиссы. – Да, я женщина! Ваши глаза это видят, Раджа Лаут, но видят ли они мою жизнь? Я, как и вы, о доблестный воин, слышала голос выстрелов, меня осыпал град веток и листьев от пуль, свистевших над головой. Я привыкла молча смотреть на яростные лица и крепкие воздетые руки, сжимавшие острый булат. Видела, как вокруг меня без страха или жалоб замертво падают мужчины, сторожила сон обессилевших беглецов, следила привыкшими к бесконечному бдению глазами за ночными тенями, несущими смерть. А еще, – продолжила она, печально понизив голос, – я видела бессердечное море, держала на коленях головы умирающих в бреду от жажды, принимала из их похолодевших рук весло и работала им так, чтобы никто не заметил смерти еще одного мужчины. Я через все это прошла. Что такого вы могли видеть, чего не видела я? Это моя жизнь. А какую жизнь прожили вы?
Смысл и тон сказанного заставили Лингарда остановиться, прислушаться и против воли вызвали у него симпатию. Аисса замолчала. Из широко открытых глаз с черными зрачками в узком кольце белков из самой глубины души наружу рвалось жгучее желание растопить лед в его сердце. После долгой паузы, подчеркивающей значительность ее слов, Аисса с горьким сожалением прошептала:
– И все-таки я стою перед вами на коленях! И мне страшно!
– Твое сердце, – неспешно сказал Лингард, с интересом глядя на Аиссу, – могло бы биться в груди мужчины, но ты, как ни крути, женщина, и мне, Радже Лауту, с тобой не о чем разговаривать.
Она выслушала ответ, подавшись вперед и напрягая слух, как если бы голос Лингарда прозвучал неожиданно, откуда-то очень далеко, с оттенком потусторонности, как голоса во сне, говорящие о поразительных, жестоких или нелепых вещах, которым невозможно что-то возразить. Ему не о чем с ней разговаривать. С ней! Аисса заломила руки и бросила на двор жадный, отрешенный, ничего не видящий взгляд, посмотрела на беспросветно-серое, с черными тучами небо, на мятущийся траур некогда жарких, сияющих небес, видевших, как зарождалась ее любовь, слышавших клятвы и посулы ее любимого, наблюдавших ее порывы и страхи, ее радость, ее уступки и, наконец, его капитуляцию. Лингард пошевелился, и это легкое движение побудило ее обратить разрозненные, бесформенные мысли в поспешные слова.
– Подождите! – воскликнула она сдавленным голосом и поспешно, сбивчиво проговорила: – Стойте. Я слышала разговоры. Мужчины часто говорили у костра… мужчины моего племени. Они говорили, что вы, первый человек на море, глухи к крикам о пощаде в бою, но после битвы… Нет! Даже в бою вы прислушиваетесь к голосу женщин и детей. Так они говорили. Я женщина, и…
Аисса вдруг замолчала, наполовину опустила веки, приоткрыла рот и замерла, словно превратилась в бездыханную, ничего не слышащую и не видящую статую, не ведающую ни страха, ни надежды, ни гнева, ни отчаяния. На окаменевшем лице не двигался ни один мускул, и лишь тонкие ноздри быстро и прерывисто раздувались и опадали, словно трепыхающаяся в силках птица.
– Я белый, – гордо объявил Лингард. Обычное любопытство в его твердом взгляде сменилось смесью жалости и раздражения. – Люди у вечернего костра, которых ты слышала, говорили правду. Мои уши открыты твоим мольбам. Но, прежде чем говорить, выслушай и ты меня. О себе можешь не беспокоиться. Я разрешаю тебе уехать со мной и найти убежище в доме Сеида Абдуллы, ведь вы с ним одной веры. И еще: что бы ты ни говорила, это не изменит моего отношения к человеку, который спит или прячется в этом доме.
Аисса опять пронзила его взглядом, исполненным не гнева, но жажды, жгучей, непреодолимой жажды вникнуть, разобраться, понять до конца каждую мысль, движение души, замысел, побуждение, каждое колебание стоящего перед ней человека, то, что скрывалось в сердце этого одетого во все белое чужеземца, который смотрел на нее, говорил с ней, дышал, как и любой другой человек, но чей рост, румянец, седые волосы и загадочность отличали его ото всех, кого она знала. Ее судьба во плоти, завтрашний день и день, который наступит после завтрашнего дня, все дни и годы ее жизни стояли перед ней живые и неисповедимые, с их добром и злом, таившимися в сердце этого человека, и его можно было убедить, уломать, упросить или, возможно, растрогать, выбить из равновесия, даже напугать – если бы только она смогла его понять! Аисса давно сообразила, куда ведут события. Заметила презрительную, зловещую холодность Абдуллы, слышала, тревожась, но все еще не принимая всерьез, туманные намеки Бабалачи, недомолвки и завуалированные предложения покинуть белого мужчину, чья судьба – послужить разменной монетой ради заключения перемирия между мудрыми благими людьми, для которых он потерял всякую ценность. А Виллемс? Она цеплялась за него. У нее никого и ничего больше не осталось. Она была готова прилепиться к нему до конца своей жизни! Между тем он отдалялся от нее все больше и больше, с каждым днем казался все дальше, и она терпеливо, с надеждой и слепым упорством, шла за ним, куда бы его ни вел переменчивый разум. Шла, пока могла идти, но временами, причем в последние дни все больше, ощущала себя заблудившейся в непроходимой лесной чаще. Бывший служащий старого Хедига представлялся ей таким
