Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
Аисса на секунду замолчала, снова направила отвердевший взгляд на растерянного Лингарда и торопливо, словно гонимая отчаянием, продолжила:
– Я поняла, что он не выступит против вас! Раньше, много дней назад, я дважды уходила, чтобы подчинить его моей страсти, заставить его ударить по своим, и тогда бы он стал моим. Моим! О горе! Его рука так же неверна, как и сердца белых людей. Подталкиваемая страстью, его страстью ко мне, она нанесла удар. А ударив, его такая сильная рука – о позор! – никого не убила! Резкий фальшивый удар вызвал только ненависть, но не вызвал страха. Меня окружает сплошная ложь. Мое племя обманывало меня, его тоже. И теперь, перед встречей с вами – великим! – с ним осталась только я одна. С моими исступлением, болью, слабостью. Только я одна! А он, безумец, не желает со мной даже разговаривать!
Аисса подступила к Лингарду вплотную с выражением одержимости и скрытности, с каким умалишенный подходит, чтобы шепотом выдать свою безумную тайну, свой лишенный смысла, надрывный, нелепый секрет, поделиться мыслью, преследовавшей его в беспросветном мраке безумия словно жестокий, фантастический, угрюмый монстр. Лингард смотрел на нее недоуменным, сдержанным взглядом. Аисса тихо говорила прямо ему в лицо:
– Он все для меня! Все! Мой воздух, мой свет, моя душа. Уходите. Забудьте о нем. В нем не осталось ни смелости, ни ума. А я… потеряла свою силу. Уходите и больше о нем не вспоминайте. Есть другие враги. Оставьте его мне. Он когда-то был мужчиной. Вы слишком большой человек. Вас никто не одолеет. Я пыталась… Теперь я поняла… Я молю вас о пощаде. Оставьте его мне и уходите.
Обрывки просительных фраз переплетались со всхлипами. Внешне невозмутимый Лингард, не отрывая взгляда от дома, ощутил глубокое, неотвязное, мощное чувство отторжения, противоречивый импульс осуждения, состоявшего наполовину из брезгливости, наполовину из безотчетного страха, что шевелится у нас в груди при виде чего-то нового или необычного, всего, что не вмещается в привычное русло нашей совести, проклятую смесь пренебрежения, гнева и чувства высшей добродетельности, делающую нас глухими, слепыми, высокомерными и скудоумными перед лицом всего, что непохоже на нас.
Лингард ответил, не глядя на Аиссу и, как бы обращаясь к заворожившему его дому, сказал:
– Мне уходить? Он сам меня позвал! Это ты должна уйти. Ты не ведаешь, чего просишь. Слушай, иди к своим людям. Брось его. Он… – Лингард замолчал, словно подыскивал подходящее выражение, потом твердо посмотрел на Аиссу и сказал: – …весь истратился.
Аисса отступила, глядя в землю, и медленным движением, исполненным безотчетной трагичности, прижала ладони к вискам. Ее слова прозвучали мягко, с легкой дрожью в голосе, словно размышления вслух.
– Прикажите ручью не бежать к реке. Прикажите реке не течь к морю. Говорите громко. Говорите сердито. Может быть, они подчинятся. Да только ручью все равно. Ручей берт начало с родника на холме и стремится к великой реке. Ему нет дела до ваших слов. Ему даже нет дела до горы, его породившей, он рвет землю, из которой вышел. Рвет, пожирает, разрушает ее, чтобы еще быстрее бежать к реке, в которой навсегда растворится… О, Раджа Лаут! Мне тоже нет дела.
Аисса снова приблизилась – медленно, неохотно, словно ее толкала в спину невидимая рука. Слова вырывались из ее груди, как будто их выдергивали клещами.
– Мне не было дела до отца. Теперь уже покойного. Я бы скорее… Вы не знаете, на что я способна.
– Я обещаю оставить его для тебя в живых, – торопливо прервал ее Лингард.
Они стояли, глядя друг другу в глаза: Аисса – с явным облегчением, Лингард – задумчиво, смущенный смутным ощущением поражения. Однако никакого поражения он не потерпел. Он с самого начала не собирался убивать Виллемса, разве что давным-давно, в первом мгновенном порыве негодования. Многодневные удрученные раздумья погасили гнев, оставили один лишь горький осадок возмущения и желания восстановить справедливость. Старый моряк был раздосадован и озадачен. Он нечаянно столкнулся с человеком, притом женщиной, вынудившей его прежде времени раскрыть свои планы. Он не отнимет у нее жизнь, но она должна понять: такие, как Виллемс, не могут рассчитывать на снисхождение и доброту.
– Знай, – медленно проговорил он, – я оставляю ему жизнь не из милости, а в наказание.
Аисса испуганно ловила каждое слово, а когда Лингард замолчал, застыла, не в силах сказать ни слова, в удивленном ступоре. Большая дождевая капля, разбухшая до огромных размеров, прозрачная и тяжелая, как упавшая с высоты слеза великана, прорвалась из хмурого неба и громко шлепнулась о сухую землю, подняв фонтанчик пыли. Аисса заломила руки в приступе нового страха перед неведомым. В ее шепоте было больше душевной боли, чем в самом пронзительном крике.
– Какое наказание? Вы его заберете с собой? Оторвете от меня? После того, на что я ради него пошла… Ведь это я…
– Ага! – воскликнул Лингард, смотревший все это время в сторону дома.
– Не верьте ей, капитан Лингард! – крикнул Виллемс, стоявший на пороге с опухшими веками и голой грудью.
Он задержался в позе распятого, ухватившись вытянутыми руками за дверной косяк и выгнув спину, затем ринулся вниз по сходням. Каждый шаг отдавался коротким гулким стуком.
Аисса услышала его голос, и по ее лицу пробежал легкий трепет, готовые вырваться наружу слова так и остались во мраке ее сердца, опустившись на самое дно, куда оседают грязь, камни и цветы.
Глава 4
Почувствовав под ногами твердую почву двора, Виллемс выпрямился и перешел на размеренный шаг. Он твердо ставил ноги, с предельной внимательностью вглядываясь в лицо Лингарда, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, как если бы в мире не существовало ничего, кроме этих знакомых грозных черт, этой седой головы, грубого строгого лица, в которое он всматривался, как человек, мучительно пытавшийся разобрать слишком мелкий для его зрения шрифт. На двор снова опустилась тишина, нарушенная было топотом ног Виллемса по дощатым сходням, тишина затянутого тучами неба и застоявшегося без ветра воздуха, угрюмое безмолвие земли, притихшей в ожидании новых потрясений, молчание мира, собиравшегося с силами, чтобы пережить очередную бурю. Виллемс протиснулся сквозь эту тишину и остановился в шести футах перед
