Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
Ему уже приходилось избавляться от врагов, вставших у него на пути. Он не раз сводил серьезные счеты. Капитан Том для многих был добрым другом, однако от Гонолулу до Диего-Суареса все знали, что с ним не стоит враждовать в одиночку. Лингард, как сам частенько говорил, не обижал и мухи – если только муха сама к нему не приставала. Однако, когда человек годами живет за чертой закона, у него неизбежно складывается свое особое представление о правосудии. Никто из его знакомых никогда не спешил указывать на ошибочность его представлений.
Никому не приходило в голову тратить время на споры с Лингардом о том, что справедливо, а что нет: в южных морях, на островах востока такое отношение превратилось в аналог здравого смысла, и бывалого моряка лучше всего понимали именно в дальних, малоосвоенных уголках мира, в которых его шумное властное присутствие отзывалось не встречавшим сопротивления эхом. Какой смысл спорить с человеком, утверждавшим, что ни разу в жизни не пожалел о содеянном, и отвечавшим на робкие замечания беззлобной тирадой: «Много ты знаешь! Если надо, могу повторить. Учти!» Соратники и знакомые Лингарда воспринимали его мнения и поступки как нечто данное и неизменное, смотрели на его выходки с покорным удивлением и даже восхищением, уготованными только для тех, кому благоволит удача. Никто никогда не видел его в таком настроении, как сегодня. Никто никогда не видел Лингарда сомневающимся, не способным принять окончательное решение, не желающим действовать, робким и неуверенным одну минуту, сердитым, но все еще вялым – другую; иными словами, Лингарда в состоянии растерянности от столкновения с беспричинным злом и ужасающей несправедливостью, которые на его простой, невзыскательный вкус попахивали сернистыми испарениями преисподней.
Гладкая чернота за окном начала светлеть, в ней плавали размытые очертания, как если бы из мрачного хаоса нарождалась новая вселенная. Из темноты проступали формы, лишенные деталей, – отдельное дерево, кусты, темная полоса леса вдали, прямые линии дома, край соседней крыши. Бабалачи, который до этого был всего лишь бесплотным голосом, превратился в фигуру человека, беспечно положившего подбородок на дуло ружья и зыркающего по сторонам единственным глазом. Быстро наступал угрюмый день, зажатый в тиски речного тумана и тяжелых туч, серый, лишенный солнечного света, ущербный, безрадостный, тусклый.
Бабалачи осторожно потянул Лингарда за рукав, а когда старый моряк вопросительно поднял голову, указал пальцем на дом Виллемса, отчетливо видный справа, за растущим во дворе большим деревом.
– Смотрите, туан! Он здесь живет. За этой дверью. Скоро выйдет из нее с растрепанными волосами и будет ругаться. Да. Он белый и вечно недовольный. Мне кажется, что он злится даже во сне. Опасный человек. Как видите, туан, – подобострастно продолжал малаец, – его дверь прямо напротив окна, где вы изволите сидеть. Окно скрывает вас от чужих глаз. Он прямо напротив вас. Совсем недалеко. Посмотрите, как близко, туан.
– Да-да, я не слепой. Когда он выйдет, я его увижу.
– Несомненно, туан. Когда он выйдет… Пока вы здесь сидите, он вас не заметит. Я сейчас уйду, приготовлю каноэ. Я бедный человек и должен быть в Самбире у Лакамбы, когда он продерет глаза. Я вынужден кланяться Абдулле, он сильный, еще сильнее вас. Отсюда вам легко будет увидеть человека, который хвастал Абдулле, что был вашим другом, хотя готовился напасть на тех, кто считал вас защитником. Да, это он подговорил Абдуллу насчет проклятого флага. Лакамба был слеп, а меня обманули. Но вас, туан, вас он обманул еще больше. И хвастался об этом перед всеми.
Бабалачи бережно прислонил ружье к стене рядом с окном и тихо сказал:
– Мне уйти, туан? Будьте осторожны с ружьем. Я вставил кремень – камень, подаренный мудрецом, не дающий осечки.
Лингард не сводил глаз с дверей дома. В серой пустоте двора с уханьем, похожим на звук гонга, лениво хлопая крыльями, пролетел в направлении леса дикий фруктовый голубь – птица с ярким оперением, в сумраке недоброго рассвета выглядевшая черной, как ворона. Плотная стая белых рисовок с тихим писком взмыла над макушками деревьев и, зависнув в воздухе, вдруг прыснула во все стороны, как осколки разорвавшейся гранаты. За спиной Лингарда раздалось шарканье ног – это покидали хижину женщины. Со стороны двора послышались чьи-то жалобы на холод – слабые, но отчетливые в тишине, заполнившей пространство между пустующими домами и безлюдными вырубками. Бабалачи вежливо кашлянул. Под домом безо всякого перехода застучали деревянные пестики для очистки риса. Слабый, но внятный голос во дворе снова захныкал: «Раздуй угли, брат!» Ему визгливо ответил другой: «Сам раздуй, свинья привередливая!» Тон речи, взметнувшись, сбился на глухое бормотание, словно говоривший провалился в глубокую яму. Бабалачи с явным нетерпением кашлянул еще раз и доверительно спросил:
– Как вы думаете, туан, мне уже пора уходить? Вы позаботитесь о моем ружье? Я умею повиноваться, я слушаюсь даже Абдуллу, хотя он меня обманул. Ружье надежное, бьет далеко и точно. Я всыпал двойную меру пороха и вложил три куска свинца. Да-да, туан. А теперь мне, пожалуй, пора.
Лингард медленно обернулся на звук голоса Бабалачи и остановил на нем тусклый безрадостный взгляд больного человека, очнувшегося поутру, чтобы встретить еще один многострадальный день. Вникнув в слова старого интригана, Лингард насупил брови, его взгляд ожил, на лбу обозначилась толстая жилка. Наткнувшись на твердый взгляд моряка, Бабалачи поперхнулся словами и сконфуженно замолчал.
Лингард поднялся. Его лицо разгладилось, он глянул на встревоженного Бабалачи с высоты своего роста с неожиданным благодушием.
– Ага! Вот чего ты добиваешься, – сказал он, положив тяжелую руку на податливое плечо Бабалачи. – Ты решил, что я пришел убить его, а? Признавайся, цепной пес арабского торгаша!
– А для чего же еще? – потеряв от нетерпения осторожность, взвизгнул Бабалачи. – Для чего, туан? Не забывайте, что он сделал. Он отравлял наши уши наветами на вас. Вы настоящий мужчина. И если вы пришли не для того, чтобы его убить, то здесь дурак либо я… – он замолчал,
