Изгнанник. Каприз Олмейера - Джозеф Конрад
Бабалачи вдруг тихо заговорил. Лингард моргнул, кашлянул и выпрямил спину.
– Теперь вы все знаете, туан. Лакамба живет в доме Паталоло за палисадом. Абдулла начал строить из досок и камней склад для товара. Теперь, после смерти Омара, я перееду отсюда к Лакамбе, буду у него советником. Я прислуживал многим людям. Лучший из них теперь спит в земле, одетый в белый саван, на его могиле нет ничего, кроме кучки золы, оставшейся от сожженной хижины, в которой он жил. Да, туан! Ее сжег белый человек. Вбежал с горящим факелом, потребовал, чтобы я вышел, хотя я хоронил великого вождя. Так и было! Ругался, поминая всуе имя вашего и нашего Бога, клялся, что сожжет меня и женщину вместе с хижиной, если мы не поторопимся. Хай! Белые люди искусны и мудры. Я быстро вытащил ее наружу.
– О черт! – воскликнул Лингард и перешел на малайский: – Слушай. Этот белый не такой, как все остальные. Ты это и сам понимаешь. Он вообще не человек. Он… даже не знаю кто.
Бабалачи осуждающе поднял руку. Сверкнув глазом, он раздвинул покрытые красными пятнами губы в бесстрастной усмешке, обнажившей ряд сточенных до самых десен, почерневших зубов.
– Хай! Хай! Он не такой, как вы. Не такой, – покладисто согласился Бабалачи, похоже, приближаясь к главному вопросу долгожданного разговора. – Он не похож на вас, туан. Вы – как мы, только умнее и сильнее. Но он тоже очень хитер и отзывается о вас безо всякого уважения, как делают белые люди, когда говорят друг о друге.
Лингард подскочил на месте, словно получил тычок:
– Он еще и отзывается! И что же он сказал?
– Нет, туан, – спокойно возразил Бабалачи, – какая разница, что он говорил, если он не человек? Я для вас никто; зачем же мне повторять слова одного белого о другом? Он хвастал Абдулле, что многому у вас научился за прошлые годы. А что он еще сказал, я уже позабыл. Нет, правда, туан, я…
Лингард оборвал уверения Бабалачи раздраженным взмахом руки и степенно опустился на сундук.
– Я уйду, – сказал Бабалачи, – а белый человек останется здесь наедине с духом мертвеца и с той, кто дарит наслаждение его сердцу. Он белый, и потому не способен слышать голоса мертвых. Скажите, туан, – с любопытством взглянул на капитана Бабалачи, – вы, белые, когда-нибудь слышите голоса невидимых?
– Не слышим. Потому что те, кого мы не можем увидеть, не разговаривают.
– Не разговаривают! И не жалуются, издавая звуки вместо слов? – с сомнением воскликнул Бабалачи. – Может быть, и так… или у вас плохие уши. Мы, малайцы, слышим много звуков в тех местах, где лежат покойники. Сегодня вечером я слышал… да, даже я слышал… и не хочу снова услышать, – добавил он нервно. – Возможно, я ошибался, когда… Есть вещи, о которых я сожалею. Он умирал с тяжелым сердцем. Иногда я думаю, что был не прав, но не хочу слушать жалобы невидимых уст. Поэтому мне лучше уехать, туан. Пусть беспокойный дух говорит со своим врагом, белым человеком, не ведающим ни страха, ни любви, ни пощады. Ему знакомы только неуважение и грубая сила. Да, я ошибался! Хай! Хай!
Бабалачи замер на минуту, поддерживая левой ладонью локоть и прижав пальцы правой руки к губам, словно в попытке остановить готовое вырваться наружу раскаяние. Взглянув на почти потухший факел, он подскочил к стене около сундука и распахнул большой ставень, сделанный из палок, переплетенных пальмовой корой.
– Эй! – воскликнул от неожиданности Лингард, едва успев убрать в сторону ноги.
Облако дыма зашевелилось, от него отделился закрученный язык и поплыл в сторону открытого окна. Факел мигнул, с шипением погас и упал на циновку. Бабалачи подхватил его и выбросил в темнеющий проем. Огарок описал багровую дугу и шлепнулся на землю, слабо мерцая в безбрежной темноте. Бабалачи ткнул пальцем в ночную пустоту.
– Вон там, туан, двор и дом белого человека.
– Я ничего не вижу, – сказал Лингард, высунув голову из окна. – Слишком темно.
– Подождите немного, туан. Вы слишком долго смотрели на горящий факел. Вы скоро все увидите. Осторожнее с ружьем, туан. Оно заряжено.
– В нем нет кремня. Ты не найдешь кремень в радиусе ста миль отсюда, – проворчал Лингард. – Какой смысл заряжать ружье.
– Камень у меня есть. Мне дал его мудрый и набожный человек из Минангкабау. Очень благочестивый человек. Очень хороший камень. Говорил, что он дает хорошую искру. И ружье тоже хорошее, бьет далеко и точно. Достанет отсюда до дверей дома белого человека. Я уверен, туан.
– Тида апа. Далось тебе это ружье, – пробурчал Лингард, вглядываясь в непроницаемую темноту. – Это черное пятно вон там и есть дом?
– Да. Это его дом. Он живет в нем волей Абдуллы и будет жить, пока не… С вашего места, туан, если смотреть поверх изгороди, хорошо видно дверь. Он выходит из нее каждое утро с таким видом, будто увидел во сне джаханнам.
Лингард обернулся. Бабалачи тронул его за плечо.
– Подождите немного, туан. Сидите тихо. Скоро наступит утро: утро без солнца после ночи без звезд, но света хватит, чтобы вы увидели человека, который не так давно хвастал, будто обхитрил вас в Самбире как ребенка.
Ощутив под рукой легкое движение, Бабалачи убрал ее и начал шарить за спиной Лингарда по крышке сундука в поисках ружья.
– Что ты там возишься? – нетерпеливо спросил Лингард. – Опять поганое ружье не дает тебе покоя? Лучше бы свет зажег.
– Свет! Воистину, туан, свет небес очень близко! – Бабалачи нашел то, что искал, и, крепко сжимая ствол, опустил приклад ружья на пол.
– Рассвет, может, и близок, – сказал Лингард, положив локти на перемычку кустарного окна и выглядывая наружу. – Но пока что снаружи очень темно.
Бабалачи нервно пошевелился.
– Вам не следует сидеть там, где вас могут увидеть, – пробормотал он.
– Почему?
– Белый человек спит, это правда, но может рано выйти, а у него есть оружие.
– Ага! У него есть оружие?
– Да, с коротким стволом, способное стрелять много раз. Как у вас. Он выпросил его у Абдуллы.
Лингард никак не отреагировал на слова Бабалачи. Мысль, что огнестрельное оружие могло представлять угрозу не только в его руках, но и в руках Виллемса, не сразу дошла до старого авантюриста. Он
