Орландо - Вирджиния Вулф
* * *
Стоял ноябрь. После ноября приходит декабрь. Затем январь, февраль, март и апрель. После апреля приходит май. Следом идут июнь, июль, август. За ним сентябрь. Потом октябрь, и вот перед нами снова ноябрь – так и год прошел.
Подобный метод написания биографии хотя и не лишен определенных достоинств, пожалуй, несколько примитивен, и читатель, если мы станем придерживаться его и дальше, вправе нас упрекнуть, ведь он и сам может полистать календарь и сэкономить ту сумму, которую издательство «Хогарт Пресс» сочтет нужным назначить за эту книгу. Но что же делать биографу, если персонаж ставит его в затруднительное положение, как сейчас Орландо? Жизнь, с чем согласятся все, чье мнение стоит учитывать, единственный подходящий предмет изображения для биографа; жизнь, согласятся те же авторитетные источники, не имеет ничего общего с тем, чтобы сидеть на стуле и думать. Мысль и жизнь – как два разных полюса. Следовательно, поскольку Орландо занята именно тем, что сидит на стуле и думает, нам не остается ничего иного, кроме как цитировать календарь, перебирать четки, ковыряться в носу, помешивать дрова в камине, глядеть в окно, пока она не закончит. Орландо сидит так тихо, что услышишь, как упадет булавка. И лучше бы она упала! Тоже ведь жизнь отчасти. Или в окно впорхнула бы бабочка и устроилась на спинке стула – чем не действо, достойное пера! Или представьте, что Орландо убила осу. Можно хвататься за перо и писать. Ведь пролилась бы кровь, пусть и осиная. Если есть кровь, есть и жизнь. Хотя по сравнению с убийством человека убийство осы пустяк, для романиста или биографа это тема куда более подходящая, чем грезы наяву, раздумья на стуле день за днем, с папиросой, листом бумаги, пером и чернильницей. Если бы только персонажи, посетуем мы (ибо наше терпение на исходе), считались со своими биографами чуть больше! Разве можно спокойно смотреть, как герой, на которого потрачено столько времени и сил, отбивается от рук и ублажает себя – судя по страстным вздохам, заливающему щеки яркому румянцу или мертвенной бледности, по глазам, сияющим, как лампы, или гаснущим, как свет в сумерки, – что может быть более унизительно, чем наблюдать за бессловесными проявлениями чувств и душевного трепета, если мы знаем, что вызывает их сущая ерунда – мысль и фантазия?
Но Орландо была женщиной – лорд Палмерстон только что это доказал. Если мы описываем жизнь женщины, то вполне можем пренебречь действием и заменить его любовью. Как сказал поэт, для женщины любовь – смысл жизни. И если мы посмотрим на Орландо за письменным столом, то должны признать, что сие призвание подходит ей как никому другому. Разумеется, женщина, причем красивая, в самом расцвете лет, вскоре перестанет притворяться, что пишет и размышляет, и задумается о каком-нибудь егере (пока она думает о мужчинах, никто не против, что женщина думает). Потом напишет ему записочку (пока она пишет записочки, никто не против, что женщина пишет) и назначит свидание в воскресных сумерках, и воскресные сумерки наступят, егерь свистнет под окнами – все это, конечно, составляет самую соль жизни и единственный достойный сюжет для литературы. Вот и Орландо могла бы заняться чем-то подобным. Увы, тысячу раз увы, Орландо ничем подобным не занималась. Не следует ли признать, что Орландо – из тех чудовищ, кому неведома любовь? Она добра к собакам, преданна друзьям, щедра к целой дюжине голодающих поэтов, страстно увлекается поэзией. Однако любовь в том смысле, какой вкладывают в нее мужчины-романисты (кто же, если не они, должен в этом разбираться?), не имеет ничего общего с добротой, верностью, щедростью или поэзией. Любовь – это скинуть юбки и… Впрочем, все мы знаем, что такое любовь. Занималась ли такой любовью Орландо? Правда вынуждает нас сказать, что нет. И если герой биографии не желает ни любить, ни убивать, а только размышлять и грезить, то мы можем прийти к выводу, что он или она все равно что труп, и убраться восвояси.
Единственное, что нам теперь остается – смотреть в окно. Там воробьи, скворцы, несколько голубей, один или два грача, и все заняты своими делами. Кто-то нашел червячка, кто-то улитку. Кто-то вспорхнул на ветку, кто-то решил пробежаться по травке. По двору идет слуга в зеленом суконном фартуке. Вероятно, в кладовой он милуется с какой-нибудь горничной, но здесь, снаружи, явных признаков интрижки мы не замечаем, поэтому понадеемся на лучшее и оставим его в покое. Пробегают облака то густые, то жидкие, слегка меняя цвет травы под небесами. Солнечные часы показывают время на свой загадочный лад. Наш ум начинает лениво, праздно задаваться вопросами о жизни. Ах, жизнь, напевает он или скорее бормочет вполголоса, как чайник на плите, жизнь, жизнь, что ты такое? Свет или тьма, суконный фартук младшего лакея или тень скворца на траве?
Давайте отправимся на прогулку этим летним утром, когда все восхищаются сливой в цвету и пчелой. Невнятно бормоча и напевая вполголоса, спросим скворца (птицу гораздо более общительную, чем ласточка), что он думает, сидя на краю мусорного бака и склевывая гребенные очески судомойки. Что такое жизнь, спросим мы, прислонившись к калитке; «Жизнь! Жизнь! Жизнь! – чирикает птица, будто услышала нас и точно знает, откуда проистекает наша докучливая привычка всюду совать свой нос, задавать вопросы всем подряд, всюду заглядывать и обрывать лепестки маргариток, как делают все писатели, когда не знают, о чем писать. – И тогда они приходят, – говорит птица, – и спрашивают у меня, что такое жизнь. Жизнь! Жизнь! Жизнь!»
Мы бредем по тропинке среди вереска на вершину бордово-синего, темно-лилового холма и бросаемся на землю, и грезим, и видим кузнечика, который тащит соломинку к себе домой, в лощину. И он говорит (если сей стрекот можно уподобить священному дару речи): «Жизнь есть труд» или так мы воспринимаем треск, исходящий из его запылившейся глотки. И муравей с ним согласен, и пчела, но если пролежать достаточно долго и
