Под знаком незаконнорожденных - Владимир Владимирович Набоков
Его обычно называли одним из самых выдающихся философов своего времени, но он знал, что на деле никто не мог определить, какие такие особенные черты отличают его философию, или что значит «выдающийся», или что именно подразумевается под «его временем», или кто те другие выдающиеся особы. Если каких-нибудь иностранных писателей называли его учениками, ему не удавалось найти в их сочинениях ничего, что хотя бы отдаленно напоминало тот стиль или образ мыслей, которые без его согласия ему приписывали критики, так что в конце концов он стал относиться к самому себе (крупному грубому Кругу) как к иллюзии или скорее как к совладельцу иллюзии, высоко оцененной множеством культурных людей (с щедрой примесью полукультурных). Его положение во многом походило на то, что обычно случается в романах, когда автор и его поддакивающие персонажи утверждают, что герой – «великий художник» или «большой поэт», не приводя, однако, никаких доказательств (репродукций картин, образцов поэзии); на самом деле даже избегая приводить такие подтверждения, поскольку любой образчик наверняка не оправдает читательских ожиданий и фантазии. Гадая, кто его так превознес, кто вывел его на экран славы, Круг не мог отделаться от ощущения, что каким-то странным образом он действительно заслужил все это, что он на самом деле крупнее и умнее большинства окружающих его людей; но он также знал, что то, что люди видели в нем, возможно, сами того не осознавая, было не замечательным расширением положительной материи, а своего рода беззвучным застывшим взрывом (как если бы катушка была остановлена в момент детонации бомбы) с какими-то осколками, изящно повисшими в воздухе.
Когда этот тип ума, столь искушенного в «созидательном разрушении», говорит себе, как мог бы сказать любой несчастный, сбитый с толку философ (о, это тесное и неудобное «я», этот шахматный Мефисто, сокрытый в cogito[71]!): «Итак, я расчистил почву, теперь я начну строить, и мир станет лучше, и боги древней философии не должны вмешиваться», – в конечном счете обычно остается холодная кучка трюизмов, выуженных из искусственного озера, в которое они были намеренно помещены с этой целью. Круг же надеялся выудить нечто, принадлежащее не только к неописанному виду, роду, семейству или отряду, но представляющее совершенно новый класс.
Теперь внесем полную ясность. Что важнее разрешить: внешнюю проблему (пространство, время, материя, неизведанное вовне) или внутреннюю (жизнь, сознание, любовь, неизведанное внутри) или, опять же, точку их соприкосновения (смерть)? Ведь мы согласны, правда же, что проблемы как таковые действительно существуют, даже если мир представляет собой нечто, состоящее из ничего внутри ничто, состоящего из чего-то. Или «внешнее» и «внутреннее» тоже иллюзии, так что о высокой горе можно сказать, что она возвышается на тысячу снов, а надежду и ужас столь же легко можно нанести на карту, как мысы и заливы, названные этими словами?
Отвечай! О что за восхитительное зрелище: осторожный логик, пробирающийся среди колючих кустов и волчьих ям мысли, помечающий дерево или утес (здесь я прошел, этот Нил раскрыт), оглядывающийся назад («другими словами – »), опасливо пробующий топкую поверхность («теперь давайте обратимся – »), останавливающий свой вагон с туристами у подножия метафоры или Простого Примера («предположим, что лифт – »), продвигающийся вперед, одолевающий все препятствия и наконец с триумфом достигающий самого первого помеченного им дерева!
А кроме того, думал Круг, я, вдобавок ко всему, раб образов. Мы говорим о вещи по сходству с другой вещью, тогда как на самом деле мы жаждем описать что-то, что не похоже ни на что. Некоторые мысленные образы настолько искажены понятием «время», что мы начинаем верить в реальное существование постоянно движущейся яркой щели (точки восприятия) между нашей ретроспективной вечностью, которой мы не можем вспомнить, и будущей вечностью, которой мы не можем знать. На деле же мы не в состоянии измерить время, поскольку никакая золотая секунда не хранится в ящичке в Париже, но, положа руку на сердце, разве вы не представляете себе протяженность в несколько часов более точно, чем протяженность в несколько миль?
А теперь, дамы и господа, мы переходим к вопросу смерти. С той долей достоверности, которая фактически доступна, можно сказать, что стремление к совершенному знанию – это попытка точки в пространстве и времени отождествить себя со всеми другими точками; смерть – это либо мгновенное обретение абсолютного знания (сравнимое, скажем, с мгновенным распадом камня и плюща, составляющих круглую башню, в которой заключенному до сего момента оставалось довольствоваться двумя маленькими отверстиями, оптически сливающимися в одно, а теперь, с исчезновением всех стен, он может обозревать всю круговую панораму), либо абсолютное небытие, nichto.
И это, фыркнул Круг, вы называете совершенно новым типом мышления! Скудный улов.
Кто бы мог подумать, что его мощный мозг станет таким рассеянным? В прежние времена, стоило ему взять в руку книгу, как подчеркнутые места и молнии его заметок на полях почти автоматически соединялись в целое, и возникало новое эссе, новая глава, – а теперь он едва мог поднять тяжелый карандаш с толстого пыльного ковра, на который тот выпал из его слабой руки.
15
Четвертого он покопался в старых бумагах и нашел перепечатку лекции о Генри Дойле, с которой выступал перед Философским обществом Вашингтона. Он перечитал отрывок, полемически приведенный им по отношению к идее субстанции: «Когда все тело сладкое и белое, движения белизны и сладости повторяются в разных местах и смешиваются…» [Da mi basia mille[72].]
Пятого он пешком отправился в Министерство юстиции и потребовал аудиенции в связи с арестом его друзей, но постепенно выяснилось, что учреждение превращено в гостиницу и что человек, принятый им за высокопоставленного чиновника, был всего лишь метрдотелем.
Восьмого, когда он показывал Давиду, как нужно коснуться хлебного катышка кончиками двух скрещенных пальцев, чтобы возник своего рода зеркальный эффект в терминах осязания (ощущение второго катышка), Мариетта облокотилась голой рукой о его плечо и с интересом смотрела, все время ерзая, щекоча ему висок каштановыми волосами и почесывая себе бедро вязальной спицей.
Десятого студент по имени Фокус предпринял попытку увидеться с ним, но допущен не был, отчасти потому, что Круг никогда не позволял каким-либо учебным вопросам беспокоить его за пределами его (в данный момент не существующего) университетского кабинета, а главным образом потому, что имелись основания полагать, что этот
