Орландо - Вирджиния Вулф

текла в жилах всех представителей ее рода, ясно одно: не успев побывать в свете и двадцати раз, она задалась неизбежным вопросом: «Черт побери, что же со мной не так?», который слышала только ее спаниель Душка. Произошло это во вторник, шестнадцатого июня тысяча семьсот двенадцатого года, по возвращении с большого бала в Арлингтон-хаусе. Брезжил рассвет, Орландо снимала чулки. «Наплевать, если до конца дней не встречу ни единой живой души!» – вскричала она, залившись слезами. Возлюбленных у нее хватало, однако хоть сколько-нибудь значимой жизни так и не случилось. «Разве это жизнь?» – воскликнула она, но отвечать было некому. Спаниель подняла лапу в знак сочувствия и лизнула хозяйку. Та погладила собаку, потом расцеловала. Короче говоря, они понимали друг друга как никто на свете, и все же нельзя отрицать, что немота животных служит серьезной помехой в общении. Они виляют хвостом, опускают в поклоне переднюю часть тела и задирают заднюю, катаются на спине, скачут, подают лапу, скулят, лают, пускают слюни, у них есть множество собственных ритуалов и уловок, и все это бесполезно, поскольку говорить они неспособны. Та же самая причина, подумала наша героиня, бережно опуская собаку на пол, и привела к размолвке со знатными вельможами в Арлингтон-хаусе. Те тоже виляют хвостом, кланяются, катаются на спине, скачут, подают лапу и пускают слюни, но говорить неспособны. «За столько месяцев в свете, – пожаловалась Орландо, швыряя чулок в угол, – я не слышала ничего, что не могла бы сказать моя Душка. Я замерзла. Я счастлива. Я голодна. Я поймала мышку. Я зарыла косточку. Поцелуй меня в носик». А этого слишком мало!

Как за столь короткое время Орландо умудрилась перейти от опьянения светом к отвращению? Мы можем объяснить это лишь тем, что непостижимое сочетание, называемое обществом, само по себе не плохо и не хорошо, однако ему присущ дух изменчивый и сильнодействующий, который либо пьянит, если находишь его восхитительным, как Орландо раньше, либо вызывает головную боль, если находишь его противным, как Орландо теперь. Мы очень сомневаемся, что виной тому дар речи. Нередко нет ничего упоительнее часа молчания, ведь порой даже самое блестящее остроумие необычайно утомляет. Но пусть эту тему раскрывают поэты, мы же продолжим нашу историю.

Орландо швырнула второй чулок вслед за первым и легла спать в унынии, решив покинуть высший свет навсегда. Вскоре выяснилось, что она опять поторопилась. Ибо уже на следующее утро среди обычных карточек с приглашениями ее ждало послание от одной знатной дамы, графини Р. После принятого ночью решения никогда не появляться в обществе мы можем объяснить поведение Орландо – она незамедлительно отправила посыльного в дом леди Р. с уведомлением, что приедет с огромным удовольствием – лишь тем, что она все еще находилась во власти трех запавших в душу медоточивых слов, оброненных на борту «Влюбленной леди» капитаном Николасом Бенедиктом Бартоло, когда они шли вверх по Темзе. «Аддисон, Драйден, Поуп», – проговорил он, указав на «Шоколадное дерево», и с тех самых пор три имени звучали в ее голове, как волшебное заклинание. Кто принимает в расчет эдакие глупости?! Орландо. Опыт с Ником Грином ничему ее не научил. Подобные имена по-прежнему влекли ее с неодолимой силой. Вероятно, все мы должны во что-то верить, и поскольку Орландо, как уже говорилось, не верила в обычных богов, то доверчиво преклонялась перед великими людьми, да и то не всеми. Адмиралы, солдаты, сановники ничуть ее не впечатляли. Однако сама мысль о великом писателе пробуждала в ней такую веру, что она едва ли не приписывала ему незримость. Чутьем она обладала безошибочным. Пожалуй, в полной мере верить можно лишь в то, чего не видишь. Мимолетный взгляд на великих людей с палубы корабля был подобен видению. Она даже сомневалась, что чашка – фарфоровая, а газета – из бумаги. Когда лорд О. сказал, что накануне вечером ужинал с Драйденом, она попросту ему не поверила. Зато гостиная леди Р. имела репутацию преддверия у приемной гениев; там собирались мужчины и женщины, чтобы размахивать кадилами и распевать гимны перед бюстом в стенной нише. Иногда божество на миг удостаивало их своим присутствием. Пропуском туда служил лишь интеллект, а внутри, по слухам, звучали лишь остроумные реплики.

Поэтому входила Орландо с особым трепетом. Компания уже сидела полукругом у камина. Леди Р., смуглая пожилая дама в черной кружевной мантилье, расположилась в большом кресле посередине. Так, будучи глуховатой, она могла контролировать беседу с обеих сторон. По ее левую и правую руку сидели мужчины и женщины самого высокого положения – сплошь премьер-министры да королевские любовницы, если верить разговорам и слухам. Разумеется, все как один блистательны и знамениты. Орландо заняла свое место молча, с глубоким почтением… Спустя три часа она сделала глубокий реверанс и удалилась.

А что же, воскликнет читатель не без раздражения, случилось в промежутке? За три часа подобная компания наверняка изрекла немало остроумнейших, глубочайших, интереснейших мыслей! По идее да. На самом же деле они не сказали ровным счетом ничего. Любопытная особенность, которая свойственна всем блистательным обществам на свете. Старушка мадам дю Дефан[16] с друзьями проговорили пятьдесят лет кряду. И что же после них осталось? Пара-тройка остроумных фраз. Таким образом, мы вольны предположить следующее: либо не было сказано ничего, либо ничего остроумного, либо три остроумных фразы растянулись на восемнадцать тысяч двести пятьдесят вечеров, так что на один вечер остроумия приходилось ничтожно мало.

По-видимому, истина в том – если мы рискнем использовать это слово в данном случае – что все подобные общественные группы находятся под воздействием чар. Хозяйка – современная Сивилла. Ведьма, которая околдовывает своих гостей. В одном доме они считают себя счастливыми, в другом – остроумными, в третьем – глубокомысленными. Все это иллюзии (не подумайте ничего такого, ведь иллюзия – самая ценная и необходимая вещь на свете, и тот, кто способен их создавать, принадлежит к числу величайших благодетелей человечества), но, как известно, иллюзии гибнут, сталкиваясь с реальностью, поэтому там, где правят иллюзии, не терпят ни подлинного счастья, ни подлинного остроумия, ни подлинного глубокомыслия. Вот почему мадам дю Дефан на протяжении пятидесяти лет изрекла не более трех остроумных фраз. Скажи она больше, ее круг мог бы распасться. Острота, слетая с губ, сбивала текущую беседу, как пушечное ядро сминает фиалки и маргаритки. Когда она выдала свое знаменитое «mot de Saint Denis»[17], то спалила всю траву. Последовало всеобщее разочарование и опустошение. Все умолкли. «Мадам, Бога ради, избавьте нас от острот!» – в один голос