Роман о двух мирах - Мария Корелли
– Что ж! – ответила я. – Буду неблагодарной мерзавкой, если откажу тебе в такой маленькой просьбе. Обещаю не беспокоить тебя, Зара, и даже не думай, что я стану скучать. У меня есть книги, фортепиано, цветы – чего еще надо? А захочу – выйду погулять, к тому же мне нужно написать несколько писем, есть и другие дела. Я не начну сердиться и не подойду к тебе, пока ты сама не позовешь.
Зара одарила меня поцелуем.
– Ты моя душенька. Ненавижу казаться негостеприимной, хотя знаю: ты настоящая подруга и вдали будешь любить меня так же сильно, как и рядом со мной. В тебе нет вульгарного любопытства, которому поддаются многие женщины, желая увидеть сокрытое от них. Ведь ты не любопытна, правда?
Я рассмеялась.
– Дела других людей никогда не казались мне настолько интересными, чтобы я так о них беспокоилась. Комната Синей Бороды навсегда осталась бы запертой, будь женой этого достойного человека я.
– Какой прекрасный нравственный урок преподает нам эта старая сказка! – произнесла Зара. – Я всегда думала, что жены Синей Бороды заслужили свою участь за то, что не смогли исполнить его единственной просьбы. А что касается твоих занятий, дорогая, то, пока я работаю в мастерской, ты можешь в любое время пользоваться роялем в гостиной или маленьким в твоей комнате, а также сколько угодно импровизировать на церковном органе.
Я была в восторге от подобной мысли и от всей души поблагодарила ее. Она задумчиво улыбнулась и произнесла:
– Какое, должно быть, счастье – так нежно любить музыку! Она наполняет тебя задором. Раньше мне не нравилось читать биографии музыкантов: все они, казалось, только и делали, что выискивали недостатки друг друга да завидовали за каждую, даже самую скромную похвалу, что срывалась с губ обреченного на смерть мира. Какой же это жалкий абсурд – видеть, как одаренные люди борются друг с другом, грубо расталкивая собратьев по станку локтями – и ради чего? Ради нескольких напыщенных слов одобрения, статьи в газетах или жидких аплодисментов и криков от сборища обычных людей, хлопающих и кричащих только потому, что это, возможно, модно. Что за нелепость. Если музыка, которую творец предлагает публике, действительно великолепна, она будет жить сама по себе и не станет зависеть ни от похвалы, ни от порицания. Хоть Шуберт и умер в нужде и горе, это не мешает жить его творениям. Пусть полчища тех, что мнят себя знатоками музыкального искусства, считают поведение Вагнера недопустимым и диким, его слава бесконечно распространяется и однажды станет такой же великой, как слава Шекспира. Бедный скрипач Иоахим хранит в доме картину, на которой Вагнер изображен в адских муках. Что может быть глупее, если представить, как скоро зазнайка-скрипач, посвятивший жизнь игре чужих произведений, превратится в горстку никому не нужного праха, пока толпы потомков будут выражать свое восхищение «Тристану и Изольде» и «Парсифалю». Да, как я уже сказала, я никогда особо не любила музыкантов, пока не встретила друга моего брата – человека, чья внутренняя жизнь была наполнена совершенной гармонией.
– Я знаю! Он написал «Письма умершего музыканта».
– Да, – сказала Зара. – Полагаю, ты видела его книгу в мастерской Челлини. Ай да Рафаэлло! Еще один щедрый и бескорыстный человек. Однако музыкант, о котором я говорю, в своем смирении и почтении был подобен ребенку. Казимир говорил мне, что еще никогда не слышал настолько идеального звучания. Одно время тот тоже желал признания и похвалы. Казимир видел, что он вот-вот разобьется о роковую скалу обычного честолюбия. Поэтому взял его жизнь в свои руки, показал смысл его творчества и то, зачем такой дар был ему дан, – вот тогда жизнь этого человека стала одной великой сладкой песней. В твоих глазах слезы, милая! Чем я тебя огорчила?
Она нежно погладила меня. Глаза действительно застилали слезы, и прошла минута или две, прежде чем я смогла совладать с ними. Наконец я подняла голову и попыталась улыбнуться.
– Это слезы не от печали, Зара, – сказала я. – Думаю, они появились от сильного желания быть такой, как ты и твой брат, каким, должно быть, был умерший музыкант. Ведь и я когда-то жаждала и все еще жажду славы, богатства, оваций целого мира – всего того, что вы, кажется, считаете мелочным и подлым. Но что делать? Разве слава не сила? Разве деньги не та мощь, что послужит опорой и тебе, и тем, кого любишь? Разве любовь мира не является необходимым средством для достижения этих целей?
Глаза Зары светились нежностью и сочувствием.
– Ты понимаешь, что значит власть? – спросила она. – Всемирная слава? Несметные богатства? Начнешь ли ты наслаждаться жизнью, если получишь все это? Возможно, ты скажешь да. А я отвечу тебе: нет. Лавры славы вянут, золото мира радует лишь какое-то время и быстро надоедает. Предположим, человек достаточно богат, чтобы скупить все сокровища на свете – что тогда? Однажды он все равно умрет, и ничего у него не останется. Допустим, поэт или музыкант настолько знаменит, что его знают и любят все народы: он тоже умрет и попадет туда, где людей больше не существует. Ты бы стала хвататься за пепел и пить горькую чашу до дна, дружок? Музыка, рожденный небом дух чистого звука, учит тебя иному!
Я молчала. Странный драгоценный камень, который Зара никогда не снимала, вспыхнул в моих глазах, подобно молнии, и тотчас стал похож на малиновую звезду. Я мечтательно смотрела на него, завороженная неземным блеском.
– И все же, – сказала я, – ты сама признаешь, что такая слава, как у Шекспира или у Вагнера, для всех становится мемориалом их памяти. Это определенно что-то да значит!
– Не для них, – ответила Зара. – Сами они почти совсем позабыли, что когда-то были заключены в такую тесную клетку, как наш мир. Возможно, они и не хотят об этом помнить, вот только память – часть бессмертия.
– Ах вот как! – порывисто вздохнула я. – Твои мысли выходят за рамки моего сознания, Зара. Я не понимаю подобных теорий.
Она улыбнулась.
– Тогда мы больше не будем их обсуждать. Лучше расскажи об этом Казимиру, он обучит тебя быстрее, чем я.
– Что мне ему сказать? И чему он меня научит?
– Расскажи, как высоко ценишь мир и его мнение, – сказала Зара, – и он научит тебя тому, что, по меркам твоей души, мир не больше пылинки. Это не какая-то банальность – не повторение поэтического утверждения «Разум – вот мерило для человека», а факт. Его можно доказать, как и то, что
