Роман о двух мирах - Мария Корелли
Я начала смеяться. Рассказ не произвел на меня ни малейшего впечатления. Я даже решила, что столь «респектабельная и добродетельная» Сюзанна Мишо выпила немного вина своего господина.
– Ваши слова только усиливают желание уйти, мадам Дениз. Кроме того, доктор Казимир уже сделал мне много добра. Вы наверняка слышали о нем не только дурные слухи?
Маленькая женщина серьезно задумалась, а потом с неохотой сказала:
– В квартале бедняков его очень любят, что правда, то правда. У Жана Дюкло – он старьевщик – от брюшного тифа умирало единственное дитя, а тот мог лишь наблюдать, как сын борется за каждый глоток воздуха – ребенок был на грани смерти. Месье граф Казимир, или доктор Казимир, его зовут и так и этак, явился совершенно неожиданно и за полчаса спас малютке жизнь. Я не отрицаю, в нем может быть и что-то хорошее. Он разбирается в медицине, только какой-то он не такой… – И мадам Дениз отчаянно покачала головой.
Ни один из ее аргументов не поколебал моей решимости, и я с радостью переехала в отель «Марс». Зара выделила мне красивую комнату рядом со своей и взяла на себя труд самостоятельно обеспечить ее всем, что соответствовало моим особым предпочтениям, например, книгами, множеством чудесных партитур Шуберта и Вагнера, письменными принадлежностями и небольшим, но полнозвучным фортепиано. Окно моей спальни выходило на небольшой застекленный дворик, что превратили в зимний сад. Спустившись на несколько ступенек, я могла выйти в него и получать удовольствие, собирая розы и ландыши, пока на улице дул восточный ветер, а над Парижем кружились снежинки. Я написала миссис Эверард из своего нового пристанища, а также сообщила Чаллонерам, где они в случае чего могут меня найти. Выполнив эти обязательства, я предалась блаженству. Мы с Зарой стали неразлучны: вместе работали, вместе читали и каждое утро вносили последние штрихи в порядок и обустройство домашнего быта – женскую по своей сути задачу, с которой не смог бы и никогда не сможет справиться ни один мудрейший философ во всем мире. Мы нежно полюбили друг друга, и между нами завязалась та беззаботная, прочувствованная и доверительная дружба, что очень редко встречается между двумя женщинами. Тем временем мое лечение шло достаточно быстро. Каждую ночь перед сном Гелиобас готовил лекарство, о свойствах которого я ничего не знала, однако доверчиво принимала из его рук. По утрам я получала новый пузырек с жидкостью и выливала в ванну. После такого ежедневного ритуала я становилась здоровее, бодрее, сильнее. Ко мне вернулась природная живость моего темперамента, я не страдала ни от боли, ни от тревожности, ни от депрессии, спала крепко, как ребенок, меня не мучили сновидения. Сам факт того, что я жива, стал для меня большой радостью: я была благодарна за все – за зрение, речь, слух, осязание, – потому что мои чувства словно оживились, обострились и приготовились к самому настоящему блаженству. Такое счастливое состояние организма не пришло неожиданно – внезапное излечение означает внезапные рецидивы, – нет, я восстанавливалась постепенно, необратимо и с каждым днем быстрее.
Общество Гелиобаса и его сестры оказалось для меня очень занимательным. Их разговоры были вдумчивы и увлекательны, манеры в меру любезны и доброжелательны, а жизнь, которую они вели, являла собой образец домашнего уюта и гармонии. Никогда и ни в чем не возникало суеты: домашние дела словно катились на хорошо смазанных колесах, еда подавалась с тихим изяществом и размеренностью, слуг на службе состояло немного, тем не менее все они оказались превосходно обучены – мы жили в обстановке абсолютного спокойствия, без единой тени тревоги. Насколько я могла судить, ничего таинственного не происходило.
Гелиобас проводил бо`льшую часть дня в своем кабинете – маленькой, просто обставленной комнате, точной копии той, в которой я наблюдала его в Каннах, когда мне открылись те три видения. Я не могла сказать, сколько пациентов он принимал, и все-таки знала: время от времени к нему обращались за советом ‒ я часто встречала незнакомцев, шествующих по залу от парадной двери и обратно.
Зара всегда выглядела одинаково радостной и невозмутимой. Она стала моим идеалом греческой Психеи – лучезарная, но спокойная, задумчивая, но беззаботная. Ее переполняли чудесные идеи и поэтические фантазии. Она была далека от внешнего мира и его устремлений. Казалось, Зара парит над землей, как нежная бабочка над цветком. Я вряд ли бы удивилась, увидев однажды, как она расправляет пару сияющих крыльев и улетает в другое место. И все же, несмотря на утонченную натуру, она была физически сильнее и крепче, чем любая другая женщина, которую я когда-либо встречала. Веселая и бодрая, она никогда не уставала, не болела и наслаждалась жизнью с таким рвением, какое неведомо усталым толпам, что безнадежно трудятся до самого изнеможения, не понимая, зачем родились. У Зары, по-видимому, не возникало ни сомнений, ни мыслей подобного толка, она выпивала каждую минуту своего существования, будто каплю медовой росы, приготовленную специально по ее вкусу. Я никак не могла поверить, что ее возраст соответствует тому, который она называла. С каждым днем сестра Гелиобаса казалась все моложе, иногда ее взгляд сиял прозрачной невинностью, какая видна лишь в глазах совсем маленького ребенка, а иногда он снова менялся и светился серьезной возвышенной мыслью того, кто прожил годы обучения, исследований и открытий. В первые дни моего пребывания она вообще не работала в мастерской, а, по-видимому, предпочитала читать или разговаривать со мной. Однако как-то днем, когда мы только вернулись с короткой поездки по Булонскому лесу, она нерешительно произнесла:
– Пожалуй, завтра утром я снова примусь за работу, если ты не сочтешь меня замкнутой.
– С чего бы, Зара, дорогая моя! – ответила я. – Конечно, я не буду считать тебя замкнутой. Я бы не стала мешать ни одному из твоих стремлений.
Она посмотрела на меня с задумчивой нежностью и продолжила:
– Но ты должна знать, я люблю работать в одиночестве, и, хотя это может показаться грубым, все же даже ты не должна заходить в мою мастерскую. Я никогда ничего не могу делать при
