Падение Эбнера Джойса - Генри Фуллер

Медора с утра прислала брата справиться о здоровье Эбнера, а в полдень пришла и сама.

— Мы с минуты на минуту ждем сиделку, — сообщила миссис Уайленд.

— Я побуду здесь до ее прихода, — заявила Медора.

Две недели пролежал Эбнер в мягкой роскошной постели, послушно выполняя все предписания.

— Ах, мужчины, мужчины! — повторяла Медора. — Ничего-то они не знают, не умеют позаботиться о себе. И чем они больше, тем беспомощнее.

Иногда Эбнеру было лучше, иногда хуже. Он покорился нежной тирании заботливых женщин и тешил себя мыслью, что его внезапное заболевание взволновало общество.

Сторонники прогрессивного налога на землю, последнее время разыскивавшие Эбнера, узнали из газет о несчастье, постигшем друга. На тех же страницах, где сообщались подробности о положении дел с концессией Пенса—Уайленда, подлежащей рассмотрению городского совета, они прочитали о том, что Эбнер Джойс — убежденный противник всяких привилегий — лежит больной в доме Леверетта Уайленда.

— Он изменил нам, — вынесли они приговор, — мы отрекаемся от него.

В начале апреля Эбнер, похудевший и пока с трудом стоявший на ногах, собирался домой, во Флетфилд. Леверетт Уайленд приказал приготовить экипаж, чтобы отвезти его на станцию, а Медора заботливо поправила подушки и укутала Эбнера в одеяло.

— Весна всюду дает себя чувствовать, — говорил Уайленд, — но здесь она хуже, чем где бы то ни было. Если хотите поскорей окрепнуть, вам лучше всего поехать домой.

— Через три часа я буду там, — отвечал Эбнер, — путь недальний.

Он обменялся дружеским рукопожатием с Уайлендом и задержал в своей руке ручку Медоры дольше, чем полагалось. И чувствовалось, что наконец-то он видит в ней женщину, и все, что не выразило его мужественное пожатие, явственно читалось в его глазах. Очевидно было, что, когда он окончательно встанет на ноги, то произнесет слова, которые будут еще красноречивее.

В пыльных стеклах вагона плыло лицо Медоры, заслоняя милые приметы ранней весны. Одно видение сменялось другим, словно картины волшебного фонаря: вот она разливает чай, вот стряпает печенье, играет на скрипке... но еще чаще готовит лекарство и оберегает его от сквозняков. И всякий раз ее образ сочетал в себе изящество и очарование с добротой и домовитостью. «Я недостоин ее, — размышлял Эбнер, но тут же решительно добавлял: — А все-таки она будет моей!» Увы, не он был создателем сей безжалостной, парадоксальной мужской философии.

Эбнер провел целый месяц дома в полном покое и, набравшись сил, предпринял вторую поездку (на этот раз в штаты Айова и Висконсин), чтобы убедиться в своем окончательном выздоровлении и поправить денежные дела, — болезнь, даже среди роскоши, была дорогим удовольствием.

Синдикат Пенс—Уайленд недавно обеспечил контроль над одной ежедневной газетой, и Уайленд незадолго до отъезда Эбнера предложил ему писать для нее дважды в неделю статьи и самому назначить свой гонорар. Но Эбнер мягко отклонил предложение: ему было совестно сотрудничать в органе, который был открытым и убежденным защитником привилегированной группы людей, развращенных наживой.

— Так, значит, вы не можете? — спросил Уайленд, стоя у дверей пульмановского вагона.

— Мне кажется, я не набрался еще сил, — мрачно отвечал Эбнер.

— Да что вы! — возразил Уайленд. — Неделька-другая — и все будет в порядке.

— Я... я лучше воздержусь, — сдержанно ответил Эбнер, протягивая руку.

В письмах к Медоре он бесконечно сетовал на неудобства местных гостиниц, и Медора улыбалась, вспоминая, как совсем еще недавно он превосходно чувствовал себя в скромных, скудно обставленных комнатах, — Эбнер называл их «характерными», «типичными» и всякими другими замысловатыми словами. По-видимому, две недели в доме Уайлендов сделали свое дело, и Эбнер переродился.

«Он станет таким же, как и все остальные, — размышляла Медора, — и очень скоро».

В начале июня Эбнер предложил Медоре выйти за него замуж. Медора задумчиво выслушала его.

— Эбнер Джойс, ведь я такая же, как Клайти Саммерс, — медленно начала она.

— Вы ничуть не похожи на нее, — живо прервал ее Эбнер.

— В одном отношении — такая же, — продолжала Медора. — Уж если выходить замуж, то по-настоящему, на всю жизнь. Как выражается Клайти, «это самое правильное — выйти замуж окончательно», Так и я хочу — окончательно.

Эбнер вспыхнул.

— Я могу обещать вам...

— Вы должны.

— Я обещаю.

Так рухнула матримониальная идея «товарищества с ограниченной ответственностью». Вместо нее возник вопрос обручального кольца.

— Надеюсь, вы согласитесь со мной, что можно прекрасно обойтись без всякой символической чепухи?

— Нет, — твердо возразила Медора. — Пусть это чепуха — явная, бесспорная, но я настаиваю на ней, по крайней мере на месяц. Что касается символов, то они — насущный хлеб человечества, а я человек, как и всякая другая женщина.

Через несколько дней на пальце у Медоры красовалось кольцо.

После этой решительной уступки Эбнер попытался свести к минимуму прочие церемонии.

Но Медора и тут была тверда.

— Вы, как-никак, мужчина, и я все-таки — женщина. Сейчас вы должны подарить мне все, что дарит мужчина, а я получить все то хорошее, что женщина привыкла получать.

Они пробыли женихом и невестой все лето, а в октябре на ферме состоялась свадьба. На ней присутствовали и родители Эбнера, проделав путь в тридцать миль. Отец Эбнера оказался человеком на редкость открытым и добродушным, он жил радостями сегодняшнего дня и не особенно задумывался, следуя завету известного поэта, над вопросами бытия, из-за которых его сын горел в жарких нескончаемых спорах. Миссис Джойс была тихая, приятная и непоколебимая в своей степенности женщина. Она чуть не с порога окунулась в хлопоты по хозяйству, — видно было, что она не может сидеть без дела и гордится тем, что работа так и спорится в ее руках. Новые родственники заметили, что Эбнер в ней души не чаял.

— Такой сын обещает стать любящим мужем, — сказал старый Джайлс жене.

— Надеюсь, что так, — вставила Медора, услыхав их разговор. — А я уж сумею наложить последние мазки.

Один за другим останавливались экипажи, и стук захлопываемых дверец гулко разносился в морозном воздухе декабрьского вечера; закутанные фигуры одна за другой медленно поднимались по широким гранитным ступеням и скрывались в пасти сводчатого подъезда. Сквозь прозрачные занавеси освещенных окон по фасаду и с боковых сторон здания можно