К востоку от Эдема - Джон Эрнст Стейнбек
Кэл пошел в переулок за Торговым домом Эббота и спрятался в том самом укромном местечке позади фонарного столба, откуда совершил первый поход в заведение матери.
Там он уселся на землю, скрестив ноги, и, превозмогая отвращение и подступавшую тошноту, начал вливать в себя виски. Два раза его вырвало, но он продолжал пить до тех пор, пока не закачалась под ним земля и не закружился каруселью фонарь.
В конце концов бутылка выскользнула у него из рук, он потерял сознание, но его все еще рвало. В переулок забрел бродячий пес, короткошерстый, хвост кольцом, и, степенно останавливаясь, делал свои дела, но потом учуял Кэла и осторожно обошел его стороной. Джо Лагуна тоже учуял Кэла. Он взял бутылку, прислонившуюся к его ноге, встряхнул ее, посмотрел на свет, отбрасываемый фонарем: на треть полна. Джо поползал вокруг, понапрасну ища пробку, и пошел себе, заткнув горлышко большим пальцем, чтобы не расплескалось.
Когда на рассвете Кэл проснулся от холода, на душе у него и вокруг него все было погано. Он потащился домой как полураздавленный жук, благо недалеко было – только из переулка выползти и улицу пересечь.
Ли слышал, как Кэл ввалился в дом – от него несло как из бочки, – как он, шатаясь и хватаясь за стены, добрался до своей комнаты и свалился на кровать. Уснуть Кэл не мог: раскалывалась от боли голова и неотступно грызла совесть. Немного погодя он стал под ледяной душ и изо всех сил натерся пемзой – самое лучшее, что он был способен придумать. По всему телу разливалось жжение и успокаивало, возвращало силы.
Он знал, что должен повиниться перед отцом и просить у него прощения. Должен признать, что брат лучше и добрее его. Иначе ему не жить. И все-таки, когда Ли позвал Кэла, злость на себя обернулась у него злостью на целый свет, и перед отцом и шерифом Куином стоял сейчас затравленный, готовый огрызнуться щенок, которого никто не любит, и он сам не любит никого.
Когда Кэл вернулся к себе, его охватило острое чувство вины, и он не знал, как от него избавиться. Он вдруг испугался за брата. А что, если Арон угодил в беду? Не умеет он за себя постоять. Кэл понял, что должен вернуть Арона домой, должен разыскать его и сделать так, чтобы он снова стал таким, как прежде. Это нужно сделать во что бы то ни стало, даже если придется пойти на жертву. Идея жертвы увлекла Кэла, как и любого, жаждущего искупить вину. Арон почувствует, что ради него чем-то пожертвовали, и тогда обязательно вернется.
Кэл подошел к комоду и достал из ящика спрятанный между платками пакет. Он обвел глазами комнату и поставил на стол фарфоровую пепельницу. Потом глубоко вздохнул, и прохладный воздух показался ему приятным на вкус. Взяв хрустящую банкноту, он сложил ее пополам, домиком, и, чиркнув спичкой снизу о крышку стола, поджег. Пламя побежало по плотному листку, он свернулся, почернел, и, лишь когда огонь обжег пальцы, Кэл бросил обуглившийся комок в пепельницу. После чего снял вторую банкноту и тоже поджег.
Когда догорала шестая, в комнату без стука вошел Ли.
– Гарью пахнет, – сказал он и, увидев, что делает Кэл, негромко охнул.
Кэл думал, что Ли вмешается, и приготовился дать отпор, но тот стоял, сложив руки на животе, и молча ждал. Кэл упрямо, одну за другой жег банкноты, а когда они кончились, растер черные хлопья в порошок и посмотрел на Ли, дожидаясь, что тот скажет. Ли все так же неподвижно стоял и молчал.
– Ну что же ты молчишь? – не выдержал Кэл. – Хотел поговорить – говори!
– Нет, – ответил Ли, – не хотел. И ты ничего не говори, если не хочешь. Я посижу немного и пойду. Вот тут присяду. – Он опустился на стул и сложил перед собой руки. По лицу его блуждала улыбка, которую называют загадочной.
Кэл отвернулся.
– Я дольше тебя просижу, – сказал он.
– Если решим состязаться – вероятно. Но вот если сидеть целые дни, годы, может, и века – нет, Кэл, не пересидишь ты меня, проиграешь.
Немного погодя, Кэл раздраженно бросил:
– Ну что же, начинай свою нотацию.
– Не собираюсь я читать никаких нотаций.
– Тогда на кой черт ты сюда приперся? Ты же прекрасно знаешь, что я сделал. И что напился вчера – тоже знаешь.
– Не знаю, но догадываюсь. А что напился – чую.
– Как это так – чуешь?
– От тебя до сих пор несет.
– Первый раз это со мной. Ничего хорошего.
– По-моему, тоже. У меня желудок спиртное не принимает. Вдобавок я от него завожусь, то есть умственно завожусь.
– Что значит умственно?
– Приведу тебе один пример. В молодости я теннисом увлекался. Нравилась мне эта игра, да и полезно для слуги. Играешь парную с хозяином, берешь пропущенные им мячи и за сноровку не благодарность получаешь, а нечто более существенное – два-три доллара. Так вот, хватил я однажды как следует – херес, кажется, был, – и втемяшилась мне такая теория. Будто самые быстрые и увертливые существа на свете – это летучие мыши… Короче говоря, застукали меня ночью в звоннице Методистской церкви в Сан-Леандро. В руках у меня ракетка, и я доказываю полицейскому, что на этих самых летучих мышах удар слева отрабатываю.
Кэл так весело и так неподдельно, от души рассмеялся, что Ли пожалел, что ничего такого у него в жизни не случалось.
– А я у столба уселся и давай глушить. Как свинья наклюкался, – сказал Кэл.
– Вечно мы бедных животных…
– Я боялся, что пулю себе в лоб пущу. Вот и напился, – прервал его Кэл.
– Напрасно боялся. Чересчур себя любишь, чтобы застрелиться, и
