Орландо - Вирджиния Вулф
Между тем Ник Грин пришел к прямо противоположному заключению. Нежась утром в кровати с мягчайшими подушками, на тончайших простынях и глядя в эркерное окно на газон, три века не знавший ни одуванчика, ни конского щавеля, он думал о том, что пора уносить ноги, иначе захлебнется в роскоши. Поднявшись и слушая воркование голубей, одеваясь и слушая шелест фонтанов, он думал, что без грохота телег по мостовой Флит-стрит уже не напишет ни строчки. Если так будет продолжаться, подумал он, заслышав, как в соседней комнате лакей разжигает камин и ставит на стол серебряную посуду, я усну и (тут он протяжно зевнул) умру прямо во сне.
Поэтому он наведался в покои Орландо и объяснил, что из-за тишины ночью глаз не сомкнул. (Действительно, дом был окружен парком миль пятнадцать в диаметре и десятифутовой стеной.) Тишина, заметил он, действует ему на нервы больше всего. С позволения Орландо он закончит свой визит сегодня же утром. Орландо ощутил изрядное облегчение и в то же время огромное нежелание его отпускать. Дома, подумал он, без него станет очень скучно. При расставании (ибо до сих пор ему так и не удалось затронуть эту тему) он имел опрометчивость вручить поэту «Смерть Геркулеса» и спросить его мнения. Поэт рукопись взял, пробормотал что-то про Глорр и Цицерона, но Орландо его перебил, пообещав выплачивать пенсион ежеквартально, и засим Грин, рассыпаясь в любезностях, прыгнул в карету и был таков.
Никогда еще пиршественный зал не казался таким огромным, великолепным и пустым, как после отъезда гостя. Больше никогда в жизни Орландо не хватит духа жарить тосты с сыром в итальянском камине. Никогда ему не хватит остроумия отпускать шуточки про итальянские картины, не хватит сноровки смешивать пунш должным образом, а тысячи острот и сумасбродных выходок утрачены навсегда. И все же какое облегчение избавиться от ворчливого голоса, какая роскошь вновь побыть одному – невольно думал он, отпуская мастиффа, просидевшего на привязи все шесть недель, поскольку тот кусал поэта всякий раз, как видел.
Ник Грин высадился на углу Феттер-лейн вечером того же дня и обнаружил, что дома за время его отсутствия мало что изменилось: миссис Грин рожала очередного младенца в одной комнате, Том Флетчер пил джин в другой, книги валялись на полу, обед – как и заведено – подали на туалетном столике, где детишки лепили из грязи куличики. Вот она, подходящая атмосфера для поэта, понял Грин, только тут и можно писать, чем он и занялся. Тема лежала на поверхности: благородный лорд у себя дома. Новая поэма будет называться «Визит в поместье вельможи» или вроде того! Выхватив перо, которым сынишка щекотал уши коту, и макнув в пашотницу, служившую чернильницей, Грин тут же накропал весьма едкую сатиру. В молодом лорде без труда угадывался Орландо, высмеивались его самые откровенные высказывания и поступки, увлечения и глупости – все списано с натуры, вплоть до цвета волос и грассирования на иностранный манер. И словно для того, чтобы у читателя не осталось и тени сомнения, Грин взял на себя труд процитировать почти без купюр отрывки из аристократической трагедии «Смерть Геркулеса», которую нашел, как и ожидал, велеречивой и напыщенной до невозможности.
Памфлет выдержал сразу несколько переизданий и позволил оплатить десятые роды миссис Грин, а вскоре друзья, которые всегда готовы позаботиться о таких вещах, не преминули послать экземпляр Орландо. Прочтя его с убийственным хладнокровием от начала и до конца, он вызвал лакея, взял щипцы для камина и протянул ему сей опус, велев бросить в самую вонючую навозную кучу во всем поместье. Когда лакей кинулся исполнять приказ, Орландо его остановил. «Бери самую быструю лошадь в конюшне и скачи во весь дух в Харвич. Там сядешь на корабль, отправляющийся в Норвегию. Купи в королевском питомнике двух лучших элкхундов, кобеля и суку. Возвращайся без промедления. Ибо, – пробормотал молодой лорд едва различимо, склонившись над книгой, – с людьми я покончил».
Вышколенный лакей поклонился и исчез. Он справился с заданием столь расторопно, что вернулся ровно через три недели с двумя лучшими элкхундами, причем сука ощенилась прямо под обеденным столом тем же вечером, дав жизнь выводку из восьми превосходных щенков. Орландо велел отнести их к себе в спальню.
– Ибо, – заявил он, – с людьми я покончил.
Впрочем, пенсион поэту он выплачивал исправно.
Таким образом, в возрасте тридцати лет или около того сей юный вельможа не только испытал все, что может предложить жизнь, но и убедился в никчемности ее даров. Любовь и слава, женщины и поэты не стоят ничего. Литература – фарс. В ту ночь, когда он прочел памфлет Грина «Визит в поместье вельможи», Орландо спалил дотла все пятьдесят семь своих сочинений, сохранив одну рукопись – «Дуб» – юношеский опыт, мечту, к тому же очень короткую. Отныне доверять он мог лишь собакам и природе, элкхунду и розовому кусту. Мир во всем его разнообразии, жизнь во всей ее сложности свелись к двум вещам. Собаки и куст – вот и все. Итак, сбросив с плеч огромную гору иллюзий и чувствуя себя голым и беззащитным, он свистнул собак и зашагал по парку.
Он так долго просидел в уединении особняка, занимаясь сочинительством и чтением, что почти забыл о прелестях природы, которая в июне поистине великолепна. Взобравшись на высокий холм, откуда в ясные дни видна добрая половина Англии с кусочком Уэльса и Шотландия, Орландо бросился на землю у корней любимого дуба и понял: если до конца своих дней ему не суждено заговорить ни с мужчиной, ни с женщиной, если собаки не разовьют в себе дар речи, если он больше никогда не встретит ни поэта, ни княжну, то вполне сносно проживет до конца дней.
Сюда он и приходил день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Орландо наблюдал, как желтеет листва берез, как
