Орландо - Вирджиния Вулф
Как такое возможно, если Шекспир, Марло, Бен Джонсон, Браун, Донн продолжают творить или только что перестали писать, удивился Орландо, перечисляя имена своих кумиров.
Грин сардонически хмыкнул. Шекспир, признал он, написал пару неплохих сценок, хотя и позаимствовал их по большей части у Марло. Надежды тот подавал, но что сказать о мальчишке, который не дожил до тридцати? В свою очередь, Браун пишет стихи в прозе, и публике скоро эти проделки наскучат. Донн – просто шарлатан, облекающий отсутствие смысла в суровые слова. Простаки ведутся, однако через годик подобный стиль наверняка выйдет из моды. Что касается Бена Джонса – Бен Джонс ему друг, а о друзьях он никогда не отзывается худо.
Да, заключил он, эпоха расцвета литературы миновала, кончилась вместе с Древней Грецией, и елизаветинская поэзия уступает греческой во всех отношениях. В античности люди лелеяли божественные устремления, которые сам он называет La Gloire[7] (Грин произнес «Глорр», так что Орландо понял его не сразу). Теперь же молодые сочинители – в кабале у книготорговцев и готовы строчить любую дрянь, лишь бы продать. Шекспир виновнее всех и уже за это расплачивается. Их собственная эпоха, по словам Грина, отмечена немереной фанаберией и сумасбродными экспериментами – греки ни на миг не допустили бы ни того, ни другого. Хотя ему очень больно такое говорить – литературу он любит, как жизнь, – в настоящем он не видит ничего хорошего, на будущее даже не надеется. Здесь поэт налил себе еще бокал вина.
Орландо его откровения потрясли, и все же он не мог не заметить, что сам критик не выглядит расстроенным. Совсем напротив, чем больше тот обличал свою эпоху, тем благодушнее становился. Помнится, однажды вечером в таверне «Петух» на Флит-стрит он встретил Кита Марло и кое-кого еще. Кит был в приподнятом настроении и довольно пьян, а напивался он быстро, и настроен на дурашливый лад. Так и стоит у него перед глазами: воздел стакан, икает и говорит: «Чтоб я сдох, Билл! – (Это он Шекспиру.) – Грядет большая волна, и ты – на самом гребне!», под этим он имел в виду, объяснил Грин, что они находятся на грани великой эпохи в английской литературе, и Шекспир станет довольно заметной фигурой. К его счастью, через пару дней Марло погиб в пьяной драке и не дожил до того, чтобы увидеть, как именно исполнится сие пророчество. «Бедный глупец, – вздохнул Грин, – надо же такое сказануть! Поистине великая эпоха… Елизаветинская – и великая!..»
– Посему, дорогой мой лорд, – продолжил поэт, устраиваясь в кресле поудобнее и поигрывая вином в бокале, – мы должны извлечь из нее максимум пользы, бережно относиться к прошлому и почитать тех немногих сочинителей, кто берет за образец античность и пишет не ради денег, а исключительно ради Глорр. – (Орландо желал бы ему лучшего прононса). – Глорр, – продолжал Грин, – вдохновение умов благородных. Имей я небольшой пенсион в три сотни фунтов ежегодно, выплачиваемый ежеквартально, жил бы лишь ради Глорр. По утрам лежал бы в постели и читал Цицерона. Подражал бы его слогу столь искусно, что разницы вы бы и не заметили. Вот что я называю хорошей литературой, – пояснил Грин, – вот что я называю Глорр! Но для этого мне необходим пенсион».
Между тем Орландо оставил всякую надежду обсудить с поэтом собственные сочинения, но разве это имело значение, если беседа переключилась на жизнь и личность Шекспира, Бена Джонса и остальных, кого Грин знал близко и о ком мог рассказать тысячу наизанятнейших историй. Орландо никогда так не смеялся! Значит, вот каковы его кумиры! Половина – пропойцы, и все до единого ловеласы. Многие скандалили со своими женами, никто не брезговал ни ложью, ни самыми мелочными интригами. Стихи они царапали, стоя в дверях типографии, на оборотной стороне счета за стирку, который клали на голову мальчика на побегушках. Так пошел в печать «Гамлет», «Король Лир», «Отелло». Неудивительно, заметил Грин, что в пьесах столько огрехов. Оставшееся время уходило на кутежи и пирушки в тавернах и пивных садах, где сочинители блистали остроумием и проделками, которые даже не снились придворным шалопаям. Все это Грин выкладывал с таким воодушевлением, что привел Орландо в полнейший восторг. Поэт бесподобно пародировал своих собратьев по перу, возвращая их к жизни, и делился интересными замечаниями о книгах при условии, конечно, что те написаны три сотни лет назад.
Время шло, и Орландо испытывал к своему гостю странную смесь симпатии и презрения, восхищения и жалости, а также чувства настолько неопределенного, что его невозможно облечь в слова, чувства с примесью страха и восхищения. Грин говорил о себе без умолку, но оказался таким приятным рассказчиком, что заслушаешься. Еще он был остроумен, дерзок, фривольно отзывался о Господе и женщинах, владел самыми диковинными умениями и навыками, знал множество престранных обычаев и традиций, умел приготовить салат тремя сотнями способов, превосходно разбирался в купажировании вин, играл на полудюжине музыкальных инструментов и первым (а возможно, и последним) додумался жарить сыр в огромном камине итальянского мрамора. При этом не отличал герань от гвоздики, дуб от березы, мастиффа от грейхаунда, ярку от овцы, пшеницу от ячменя, пашню от залежи, не слыхал о севообороте культур, думал, что апельсины растут под землей, а репа – на деревьях, сельскому пейзажу предпочитал городской – все это и многое другое изумляло Орландо, ведь прежде он подобных экземпляров не встречал. Горничные Грина презирали, но хихикали над его шутками, лакеи не выносили Грина на дух и все же околачивались поблизости,
