Саттри - Кормак Маккарти
Огонь в комнате умер, свечи догорели в своих блюдечках до лужиц сала. С совершенной ясностью Саттри видел парад, на который раньше смотрел сквозь ноги толпы как на то, что проходит в лесу, платформы с разноцветным крепом и оркестр с его барабаном и трубами, и с глянцевым винным сукном, и с золотыми позументами, и с мажордомом в запятнанном кивере, размахивающим жезлом своим, и гарцующим, и пердящим, словно лошадь с пивоварни. Он видел то, что было, как вереница машин с вымпелами вилась под дождем темным днем, и как Клейтон в вельветовых панталончиках и шлеме авиатора маршировал со своими сестрами в комнате с высоким потолком, где задернули панельные двери, а нянечка в белом мундирчике объявила строевую подготовку и выстукивала ритм тростью, и он еще помнил, до чего прохладны и металличны вытисненные латунные виноградины стойки для зонтиков у него под языком, и знал, что в том доме лежала и умирала какая-то душа.
Он увидел лужицу масла на стальной крышке от бочки, что лежала, гофрированная от боя машинерии. Увидел кровь у себя в веках, где лежал он на поле в летний полдень, и увидел юных мальчиков в пруду, бледные ягодицы и лысые стручочки, съежившиеся от холода, и увидел во дворе идиота в кожаной упряжи, прицепленного к бельевой веревке, и гнулся он и покачивался, пуская слюну и выглядывая в переулок глазами, питавшими самый рудиментарный мозг, однако, казалось, владевшими известиями во Вселенной, которой отказано в верных проявленьях, наподобие, быть может, глаз кальмара, чьи обезьяньи глубины, похоже, таят в себе некую ужасающую разумность. Повдоль всех живых изгородей, болбоча и воя хриплым лягушачьим голосом, слово, быть может, о том, что постигнуто в первозданности своей, не вылепленным построеньями ума, одержимого формой.
Он видел, как белые лебеди пролетают над домом, который он знал в детстве, громадные фигуры, с усилием продвигающиеся над колпаками печных труб, словно живность с фермы, летящая во сне, призраки такой изящной легкости квартируют на зимнем ветру с их долгими шеями, выгнутыми к морю, раздвигая плечами разреженный и злой воздух. И механическую «виктролу», и горький вкус потрескавшегося лака, и тусклые маленькие плитки в викторианской ванной, и ногастые чугунные опоры ванны с лапами, и запах зубной пасты, и экскрементов, и вялая янтарная водоросль, что вздымалась и опадала в накатах холодного серого моря.
И видел он то, что так и было, как лилии склонились в высокой траве и дверь закрылась, и свечные пламена задрожали и выправились вновь, и он уловил лилии и еще какой-то затхлый запах, и чувствовал он, как проволочный плюш покалывает изнутри ему ноги в коротких штанишках там, где сидел он в кресле, а локти его вздернуты до ушей, чтобы покоиться на подлокотниках из темного дуба. Он видел на школьном дворе маленького мальчика со сломанной рукой, он вопил, и как дети смотрели, словно животные.
Он видел моллюсков, облепивших сваи деревянного моста, и соленую реку, текшую в обе стороны. Бакенные колокола на рифе, где мелкий прибой ломался о кости шхуны при отливе, и шум гибельного и марморированного моря, и бурленье накипи, и долгий перестук гальки в пене. Он видел приотворенно в саду с мышьими косточками, и катышками пыли, и старыми грузилами от подъемных рам, сложенными в стопу, как слитки, под дровяным сараем, и соединенную врубкой форму фургонной втулки, без спиц, обесцвеченной непогодью, дубовой, тайноведческой. Видел он дохлого пуделя на улице, словно игрушечную собачку с ее красным ошейником и фланелевым языком.
Видел он то, что так и было, как сестры его спустились в черных лакированных туфлях по ступеням, а он ехал в машине, рот на молдинге в заднем окне, и у холодного металла был вкус соли, и он гудел у него на губах, и он вспомнил розовое масло и свечной воск, и грани стеклянной дверной ручки, холодные и гладкие на языке его.
И увидел он старые бутылки и банки в ряду на доске, подпертой кирпичами, посреди поля осоки, и смеси грязи и резаного бурьяна внутри и вокруг белой гальки, в которой лежали выводимые василиски, и тайные тропы сквозь осоку, и полянку с битыми кирпичами, старый творильный ящик весь в извести, сухие белые собачьи какашки. Увидел он «лунного тельца», дохлого на мокрой дороге, сквозь него видно, можно углядеть его кости, где лежал он бледный, и синенький, и голый, с глазами пустыми, как лампочки.
И увидел он то, что так и было, как та престарелая дама, сидевшая на заляпанной и треснувшей фотографии, словно лютая птица, лежала холодная в гробу, белый атлас подоткнут или простеган, и пересохшие когти, выступавшие из черной материи ее погребального платья, скрещенные у нее на горле, выглядели как костлявые ручки какого-то существа помрачней. Черные лакированные дроги стояли на козлах в продуваемой сквозняками зале, и как дождь слетал с полей шляп у гробоносцев.
Угли в решетке умерли до слабейшего трепета, а он лежал, пялясь в потолок в почти что полной тьме. Прислушивался хоть к какому-нибудь звуку в доме, но ни одного не доносилось. До него долетала откуда-то органная музыка,
