Саттри - Кормак Маккарти
Саттри вроде бы не встревожился. Она раскрыла ладонь, в которой держала кусок кости, и положила кость себе под язык, а крохотную ладошку поместила Саттри на глаза, поверх одного, другого. Он ощутил легкое покалывание у себя в загривке, глаза расфокусировались. В расслабленности своей откинулся назад и наблюдал за очертаньями свечных пламен на потолке. Она занялась своими растирками. Вычерпывая насмерть с подноса ложечкой крапчатого слизня, раскрашенного, как оцелот, тягучего и липкого. Беловатую пасту. Мурлыча тихонькую тренодию своему хитрому ремеслу. Сказала: никакому обычному огню не умучить протейку. Доставая дымящуюся пакость из горелки, она помешала ее ложечкой и задула синий огонек, и снова поставила котелок на подставку. Рукам ее нет дела до жара. Ее движенья скоры и уверенны. Сплюнула сквозь кольцевую жабку в стеклышко от часов, и пальцем смешала пасту из чего-то унылого, и нагнулась помазать большим пальцем ему веки. Затем снова встряхнула котелок и ложкой нагребла из него пакость, и с размаху поднесла ему.
Рот открой, сказала она.
Горячо.
Под пальцами у него рука, которую он остановил, была все равно что кусок черной морской пенки. Анероидные кости, птичьи полые. Читать перемены погоды у тебя в сердце.
Посмотри на меня сюда, велела она.
Холодные шары с кровавыми перепонками. Темные и отягощенные веки обвешаны жировиками.
Открой рот.
Он открыл. Она сунула ложку ему к задней стенке горла и опрокинула ее груз ему в утробу. Безвкусная жижа, утрамбованная с жестким песком. Он проглотил. Она села и откинулась наблюдать. Кивая при этом. Саттри почувствовал, как его начало подташнивать. Он следил за ее глазами и ртом, но слова казались отделенными. Говорила она о котяре, сплошь черном. Найди кость, что не сгорит. Саттри уже почти забыл о пасте у себя на веках и потянулся к глазам, недоумевая, что это их застит, но она остановила его руку. Он содрогнулся от цепкости кашицы. Скорпионова пыль, лягушачья пудра в чушкином молоке. Срать будешь сквозь игольное ушко с тридцати шагов. На задах его мозга раскручивались отрывки грезы. Он подтянулся и посмотрел на старуху. Та за ним наблюдала, как будто он был чем-то в склянке.
Что? спросил он.
Она не сказала, да и вообще никаких вестей не было в тех вылинявших глазах.
Что мне делать?
Ничего тебе не делать. Тебе скажут.
Ты мне скажешь?
Нет.
По нему прокатился вал тошноты. Он вознамерился что-то сказать об этом, но все прошло. А затем накатил еще один. Скрутило его до дрожи, и желудок подскочил вплоть до диафрагмы.
Нехорошо мне, сказал он.
Не смей блевать.
Кажется, придется.
Она взяла его запястье паучьей рукой и нацелила на него взгляд. Не смей блевать, повторила она.
Мне нужно прилечь.
Она оттолкнула стул, ничего не сказав, и поднялась, и взяла его за плечо. Он осоловело встал. Его могуче тянуло блевать.
Она перевела его через комнату к коечке. Выглядел он словно какой-то средневековый герой, которого ведет черный гномик. Сел на койку и откинулся на спину, ноги на полу. Она сняла лампу и зажгла ее, и вернула на место стекло, и повернулась смотреть на него. На полке над очагом маленькая латунная амфора содержала в себе розу из черного крепа, а еще там стоял на подставке скворец с тусклыми стеклянными глазами, и другие мелкие предметы, шкатулка, подушечка для иголок. При свете лампы стекло зеркала, в котором все это лежало удвоенным, было цвета рейнвейна и все исполосовано мовеином и металлической синевой, с лепестками шелушащихся спектров. Она сделала шаг от очага, и перешла через всю комнату, и вышла. В углу стояла вешалка, вся увешанная целлулоидными птичками, зелеными и желтыми, и, когда дверь закрылась, те безмолвно повернулись от сквозняка, и темные цветы в старом угольном ведерке покачнулись, словно бумажные кобры. Саттри таращился на огонь в железных зубах решетки. Не было ее долго. Вернувшись, она нагнулась взглянуть на него. Он лежал, как и прежде. Тошнота миновала, и он себя чувствовал все более и более отдельным от всего. Он сказал: Мне домой надо идти?
Никакой разницы нет, куда пойдешь.
Он собрался с силами и приподнялся на койке, но, когда уже полусидел, уверенность в том, следует ли ему ходить, покинула его. Казалось, в этом нет никакого смысла. Он снова лег. Немного погодя поднял и ноги на койку, и вытянулся полностью. Смещенье пламен в угольной решетке расцвело на стене, словно биенье далекой молнии. Вдруг показалось, что огонь где-то очень далеко, а сам он в другой комнате. Казалось, он где-то еще. Взглянул на черную старуху. Глаза у нее были закрыты, но, когда он на нее посмотрел, открылись. Она еле слышно шептала что-то сама себе, словно бы молилась, но то не было молитвой.
Что это за дрянь?
Она не ответила. Лицо свое обратила к нему профилем, черный андрогинный силуэт.
Внутри он почувствовал себя полым, и сквозь него, похоже, дул прохладный ветер, как по улице. Дверь ко всему, чем он был раньше, закрылась. Посмотри на меня, произнес он.
Тише, мальчик. Незачем мне на тебя смотреть.
Он вдруг осознал, что сцена эта была прошлым, а он смотрел на ее таявшую действительность, словно наблюдатель из другой комнаты. Затем наблюдал за наблюдателем. Он сознавал свет в комнате и свои руки на железе койки у себя под бедрами, но не мог определить, где он. А потом уже оказался где-то еще.
Задвигался. Он катил обширным бурым кругом, и двигался по спирали наружу, и каждые несколько минут сызнова проезжал то место, где был. Форма огня за решеткой прокатывалась мимо, и сдвоенные чашки света от черных свечей на столе в углу, и увядшее и ссохшееся лицо старой карги. И миновали снова.
Ощутил наложение рук, сухие когти раздевали его. Сердце ему забил собой липкий страх. Неведомо, видели или не видели его глаза. Казалось, у них нет век, и, открытые или закрытые, они все равно созерцали всякое. Его собственная рука, вытянутая его спасти, казалось, утопла в безымянной склизи, и он лежал, как мотылек в тенетах. С нее спадала пыль, глаза ее в красном зареве от очага влажно вращались. Высохшая черная и безволосая фигура поднялась из ее опадшего
