Саттри - Кормак Маккарти
Сердцем сам я всегда был расположен к жизни на природе, сказал он. Все малоподвижные таковы, полагаю. Частенько жалел, что не ушел в море. У меня брат на флоте служит, живет на Филиппинах. Он пошкрябал небритую щеку и посмотрел на Саттри. Не изменяйте себе, сказал он. Следуйте тому ремеслу, какое предпочитаете, и в старости у вас не будет сожаления.
Саттри стало интересно, что это за сожаления у старого юриста, но он не спросил.
Свернул он через депо. Ему пришло в голову посмотреть на станцию с каминами и цитатами из Бёрнза на каминных досках, вспоминая, как на перрон среди тачек и в пару́ спускался его дедушка, а черный носильщик в красной шапке улыбался. Щеки старика свежевыбриты, тоненькие красные вены – словно линии на банкнотной бумаге. Шляпа его. Недорогая сигарка. Когда же Саттри дошел до станции, та оказалась закрыта, и притом уже давно. В благородных залах ожидания громоздились ящики и коробки, громадные упаковочные клети на складском хранении. Несколько брошенных пассажирских вагонов и один спальный стояли на ветке, да на доске объявлений висели старые рекламные листки, выцветшие и едва ли не бессловные. Вся сортировка подальше была запружена холодильниками и платформами, тарированными вагонетками, романтические трафареты разламывались на щелястых боковинах вагонов для скота, «Лакауанна», «Долина Лихай», «Балтимор и Огайо», «Трасса вождей»[31]. Он свернул вдоль по путям к Маканалли.
Где он однажды беседовал с каким-то стариком в кресле-качалке. Тот присматривал со своего проседавшего крыльца за всем Парадным проспектом, принимал солнечные ванны, на коленях песик. Если не примечать, что был он худ, а песик толст, выглядели они очень похоже. Был пес уныло бур, цвета говна, и казалось, что его надули насосом для шин. Глаза у него пучились, и он скалил зубы. Старик держал песика и покачивался. Утверждал, будто тот его спас от смертельной астмы. Саттри с сомнением оглядел песика.
Я б военную пенсию не получал из-за этого пса, сказал старик.
Песик искоса глянул через плечо и зарычал на Саттри.
Когда помру, он со мной уснет. Нас должны вместе похоронить. Все уже обустроено.
Вот как.
Я его хочу прям так вот. Старик поднял песика на руках.
А если песик первым помрет?
Что?
Говорю, если песик помрет раньше?
Старик настороженно воззрился на него.
В смысле, если песик умрет первым, вас тоже усыпят?
Чего это, черт, нет, это сумасшедшая мысль.
Наверное, тогда вам можно будет его просто заморозить. Чтоб сохранился, пока время не настанет.
Старик прижал к себе эту тварь безумного вида. Конечно, можно, ответил он.
Слепец в сочившихся сумерках держался поближе к локтю Саттри, семеня, как обычно ходят слепые, а руки его плели в воздухе образы, дабы подтвердить то, что он говорит. Они спустились по крутым улочкам и двинулись по тропе, протоптанной через зимние поля. Слепец, чтобы считывать себе путь сквозь тонкие подошвы своих стариковских шевровых бот, средь заваленных гравием шпал и вниз по невысокой насыпи шагал цаплею.
В хибарке у Джоунза он кивал и улыбался в мягком архаичном свете лампы и дыму. Сцена из какого-то старого кабачка на речном берегу, где глаза головорезов покачивались в сумраке, как бы взывая из собственной греховности. Ричард деревянно пошатывался в этом странном окруженье, руки его простерты. Ляля закрыла за ними дверь, и посмотрела на слепца, и ушаркала прочь. Саттри проводил его до стула, и подошел к охладителю, и поднял крышку, и выудил из воды две бутылки, и открыл их, и вернулся к столику. Глаза игроков блеснули, кто-то сурово кивнул. Лягух-Мореход сдал последнюю карту и потуже собрал колоду в руке, и выложил ее на столик, и посмотрел в его сторону, и подмигнул. В желтой лужице света от лампы над головой мятые купюры пали, словно листва.
Когда об изгвазданный камень лязгнули бутылки, Ричард поднял взгляд, и улыбнулся, и протянул руку, и захватил свое пиво с великой точностью. Саттри опустился на складной деревянный стул, лак вздулся мелкими черненькими волдырями по спинке там, где его спасли из приречного евангелического шатра, сгоревшего много лет назад. Солнце лежало на воде за ними, и тоненькие лезвия света играли сквозь щели на дальней стене, вспарывая дым, отбрасывая покерный столик за хрупкие и светящиеся прутья. Ричард чувствовал, как хибарка кренится на реке, и так и сказал. Пощупал носом воздух, как кролик. Проходя вглубь заведения с пустыми бутылками, зажатыми в руках, Коптильня назвал его по имени, и Ричард улыбнулся, и поднял свою бутылку, и отпил из нее.
Поглядим, сумеешь ли ты расшифровать имена под столом, Ричард.
Ричард посмотрел на Саттри, или почти на него. Имена? переспросил он.
Под столом. Он постукал костяшкой.
Ричард провел желтой рукой под мраморной плитой, среди брусьев два-на-четыре, на которых та лежала. Это могильная плита, сказал он.
Что там говорится?
Ричард нервно улыбнулся, бледно-голубые мидии в его глазницах шевельнулись под бесполезными веками, уши навострены, как у лисы, к миру так, как он его слышит. Он скользнул ладонью под стол и выудил сигарету из кармана рубашки другой рукой. Тысяча восемьсот сорок восьмой, сказал он. Тысяча девятьсот седьмой.
Два картежника подняли приспущенные взгляды поглядеть на слепца, но тот не возражал. Уильямз, сказал он.
Не говорится, Уильямз кто?
Нет, Сат, не говорится.
И больше ничего не сказано?
Ричард ощупал всю исподку стола. Это все, сказал он. Закурил сигарету и выдул два беззвучных султана дыма из ноздрей.
Давай перейдем к другому столику.
Они поднялись, и на ощупь добрались до следующего стола, и снова сели, Саттри правил между стульев, поддерживая его под локоток.
Кто они? спросил Ричард.
Они просто камни. Они с острова ниже по реке, до того, как его затопило.
Ричард покачал головой. Тут не говорится кто.
Должно же что-то говориться.
Он вновь прочел камень, покачал головой. Стесало все, сказал он. Почти наголо. Лицо у него сморщилось.
Что такое?
Клятая жвачка.
Давай другой попробуем.
Не надо б нам так поступать. Пить с людских надгробий.
Чего ж нет?
Не знаю.
Тебе б не все равно было?
Если б то моя родня была – нет.
А если б ты сам?
Я ж не
